Надгробные речи. Монодии

Констанций, воюя с Магненцием, хотя и отнявшим чужие владения, но правившим в соответствии с законами[494], решил пустить в ход все средства, лишь бы только до него добраться. И тут он открывает варварам доступ в римские пределы, в письмах своих дозволив им занять столько земли, сколько они смогут[495]. Лишь только дано было сие дозволение, а все прежние договоренности этими письмами отменены, варвары в отсутствие какой бы то ни было преграды, ибо Магненций держал свои войска в Италии, хлынули потоком на нашу землю. И цветущие города сделались «добычей мисийцев»[496], которые разоряли деревни, разрушали стены, увозили имущество, угоняли женщин и детей. За ними плелись, таща на спине свое же добро, те несчастные, что были обречены на рабство. А кто, обливаясь слезами, не в силах был выносить неволю и видеть бесчестие своих жен и дочерей, того убивали на месте. Завладев всем нашим достоянием, насильники принялись вспахивать землю: нашу — собственноручно, а свою — руками пленников.

Жители же тех городов, кои не были взяты варварами благодаря крепости их стен[497], испытывали недостаток в земле и погибали от голода, питаясь чем придется, покуда число их не сократилось настолько, что сами эти города превратились в поля, и обезлюдевшей земли внутри городских стен стало хватать для посевов. Так что жители сами и быков запрягали, и плуг тянули, и семена бросали, и колосились у них посевы, и трудились жнецы и молотильщики — и всё это по сию сторону ворот, так что никто не назвал бы попавших в плен более несчастными, чем те, кто остался дома.

Такою ценою купив себе победу, властитель поначалу радовался и торжествовал, но когда супостат его потерпел поражение[498] и собственное его предательство обнаружилось, а Рим чуть не кричал о том, что страна разорена врагами, Констанций, опасаясь за свою жизнь, не решился выдворить вон ликующие полчища варваров, но счел уместным послать на войну юношу, взятого на ратное дело прямо со школьной скамьи. Удивительнее же всего было то, что властитель в одно и то же время возносил молитвы богам и о торжестве его над врагами, и о поражении, первые — из желания вернуть себе землю, вторые — из зависти к Юлиану. А что послал он его туда, не менее уповая на его гибель, чем на победу[499], обнаружилось тотчас же. Ибо хоть и было у него столько войска, сколько раньше причиталось троим правителям[500], много было и гоплитов, и всадников, из коих самыми грозными, я полагаю, являлись те, что неуязвимы для оружия[501], однако велел он, чтобы Юлиана сопровождали три сотни самых негодных гоплитов[502] — мол, на месте тот найдет гарнизонные войска. Но последние привыкли к поражениям, и с давних пор не было у них иной заботы, кроме как отсиживаться в осаде. Тем не менее Юлиана сие ничуть не смутило и не испугало, но, впервые взявшись тогда за оружие и познав, что такое война, — причем предстояло ему вести оробевших воинов на всепобеждающего врага, — он носил свои доспехи так, словно издавна имел дело со щитом, а не с книгами, и действовал столь храбро, будто стоял во главе несметного числа Аяксов[503]. Тому было две причины: первая — его мудрость и знание того, что мысль превосходит силу, вторая же — вера в то, что боги являются его союзниками в войне, ибо знал он, что и Геракл избег Стикса благосклонностью Афины[504].

И первым явным знаком благоволения к нему богов стало то, что, двинувшись из Италии в средине зимы[505], когда без крыши над головой недолго погибнуть от холода и снега, он всё время похода наслаждался теплыми солнечными днями, так что шедшие с ним солдаты называли стоявшее время года весною, и раньше врагов был побежден холод. Явилось и другое доказательство того, что судьба ему благоприятствовала. В то время как он проходил через первый городок той земли, которую завоевывал[506], сложенный из ветвей венок, каких много вывешивается жителями для украшения городов на веревках, высоко протянутых от стен до колонн[507], — один из таких венков, отвязавшись, опустился на голову цезаря и пришелся ему впору, и со всех сторон понеслись ликующие крики[508]. Венок же, я полагаю, предвещал грядущие трофеи и то, что шествует он к победе.