Надежда умирает последней

В саду при пансионе стоял старый полуразвалившийся сарай – ровесник века. Младшим воспитанницам разрешалось гулять по саду в свободное время. Особенной свободой пользовалась златокудрая Фантина. Именно она устроила в сарайчике место для временного пребывания Ганца, принеся туда тёплое одеяло и кувшин с водой. Выходить на улицу из своего убежища днём юноше было никак нельзя, поэтому он не высовывался.

Младшие девочки незаметно забегали к жениху Ленитины, чтобы принести ему немного провизии. Сама мадемуазель де Сентон, конечно, не могла покинуть комнату, в которой она была заперта. Но, на счастье Ганца, девушку не перевели в келью монастыря, оставив до отъезда в пансионе – замаливать «нечестивые прикосновения солдата».

Первоначальный всплеск эмоций юной затворницы внезапно сменился полным изнеможением. Девушка изнывала от мысли, что её возлюбленный рядом, но нет возможности сбежать с ним прямо сейчас. Утром сестра Сабрина обнаружила Ленитину без чувств. Не было у девушки ни жара, ни других признаков болезней, но и сил совсем не было. Ни душевных, ни физических.

Ганц написал родителям любимой короткое письмо, и Фантина сразу отправила его депешей с гонцом, который увёл в Ребон и мерина, ведь увозить Ленитину Ганц планировал не верхом. Пользоваться услугами почтаря было неудобно: вместо нескольких часов конверт из Серса до Ребона шёл бы несколько дней.

Фантина

В этот же день Маркиза наняла в городке извозчика, который должен был появиться в условленном месте в нужное время и увести Ленитину с женихом прочь.

А в доме Бель Эров всё шло, как прежде. Жар Мишеля наконец-то спал и лихорадка отступила, не мучая более молодого человека. Но суставы его всё ещё дико ломило, пальцы немели, а во рту пересыхало. Сентон возлежал на высоких подушках и невидящим взором смотрел прямо перед собой. Его тонкие, совсем юношеские, несмотря на средний возраст[17], черты лица, глубокие печальные глаза, тёмно-русые волнистые волосы и бледная, почти прозрачная кожа делали сына де Сентонов эталоном средневековой красоты, когда воспевалась болезненная худоба и бледность. А современный пышный двор Анны Австрийской диктовал молодым дворянам быть розовощёкими и дышащими здоровьем. Поэтому Мишель с каждым годом своей жизни всё больше походил на рыцаря прошлого столетия, нежели на подданного Его Величества Людовика XIV и королевы-матери.

Физическую боль молодой человек почти не ощущал – он научился приглушать её и не обращать внимания на ломоту, отчего душа болела ещё сильней. Прислушиваясь к сердцу, Мишель был уверен, что чувствует свою сестру, заточённую в келье. Действительно, в эти минуты Ленитина лежала без сил, чуть приоткрыв глаза и бесцельно глядя за окошко. Чем больше Сентон прислушивался к своим ощущениям, тем большая слабость одолевала его. Даже пальцем пошевелить не хотелось.

В комнату вошла баронесса.

– Сынок, как ты себя чувствуешь?

Вместо ответа Мишель сделал над собой усилие и повернул лицо к матери.

– О Господи! Да ты просто светишься насквозь!

Заботливая рука Анриетты де Сентон прикоснулась к бледной щеке сына.

– Исхудал, мой мальчик. Но ведь ты сейчас не болен, доктор сказал, что лихорадка отступила, и велел тебе больше бывать на свежем воздухе.

– Да, только кости мои по-прежнему ломит… – отозвался молодой человек.

– Привычное явление, – вздохнула женщина. – Но как ты бледен! Мне это совсем не нравится…

Мать продолжала рассматривать красивое утончённое лицо Мишеля и диву давалась, что за столько лет физических страданий болезни не забрали этой удивительно нежной красоты – прелести давно минувших дней, ложившейся на черты её сына, словно отпечаток с художественных полотен. Какой парадокс! Анриетта погладила наследника титула по щеке и отняла руку. Мишель вернул голову в прежнее положение.

– Наверное, наша Лени сейчас очень слаба, – тихо произнёс он. – Это состояние так похоже на обморок… Только сознание остаётся.

– Что ты бормочешь, мальчик мой? – склонившись над кроватью, спросила баронесса.

– Матушка, помолитесь за сестру. Помолитесь за Ганца, чтобы он поскорее сумел вызволить нашу Ленитину…

– Я молюсь, сынок, молюсь… – произнесла женщина и, погладив сына по голове, поднялась, чтобы налить ему снотворного.

Ленитина очнулась от ощущения, что во рту пересохло. Приподнявшись с подушки и тяжело дыша, она огляделась и увидела возле себя только сестру Сабрину.

– Зачем ты соскочила? Ложись назад, – укладывая воспитанницу на постель, ласково проговорила монахиня.

– Ганц? Где мой Ганц? – сорвалось губ затворницы.

– Бредишь, бедняжка, – вздохнула Сабрина.

Ленитина прикрыла глаза и вдруг заплакала и запричитала. Из всей её речи сиделка смогла разобрать лишь фразу «не хочу».

Едва засыпая, девушка снова просыпалась и соскакивала с постели, а взгляд её при этом горел, словно безумный. Сестре Сабрине приходилось каждый раз укладывать воспитанницу в кровать и отпаивать чаем с валерьяной.

Так продолжалось всю ночь…