Надежда умирает последней

Едва Ганц покинул дом будущих родственников, Анриетта де Сентон со свечой в руке поднялась в комнату сына.

– Мишель, мальчик мой, как ты себя чувствуешь? – заботливо спросила женщина, присаживаясь на краешек постели и ставя огарок на прикроватный столик.

– Плохо, матушка, – хмуро признался юноша. – Просто отвратительно.

– Да что же это такое? – протянув руку ко лбу сына, прошептала баронесса.

Но Мишель перехватил ладонь матери и, глядя ей в глаза, твёрдо произнёс:

– Нет, не то. Мои физические страдания – пустяк по сравнению с душевными, матушка. Я так корю себя, что не могу сесть верхом и помчаться спасать Ленитину вместе с Ганцем! Угораздило же меня уродиться таким немощным!

До боли сжав кулак, Мишель стукнул им по простыне. Мать поймала руку сына и погладила её:

– Я знаю, мальчик мой, знаю, как тебе тяжело, когда Ленитины нет рядом и ты не слышишь её звонкий смех.

– Надо спасти Ленитину. Надо её спасти, а я торчу тут, как пень!

– Скажи мне, что у тебя сейчас болит? – касаясь лба сына, спросила баронесса.

– Меня всего ломает, матушка, – признался Сентон. – Все кости ноют. Кажется, начинается лихорадка…

– О, мальчик мой, – прошептала женщина и обняла Мишеля. – Я пошлю за доктором.

– Матушка, – горячо зашептал молодой человек, глядя в пустое пространство комнаты позади матери и не выпуская мадам де Бель Эр из своих объятий, – матушка, помолитесь за меня… Я не знаю, как мне дальше жить со своими недугами. Я так хочу помочь сестре, но не в силах даже на ноги встать! Это смертельная мука, и моя душа не выдержит такого испытания. А Вы – мать! Ваше слово сильнее любого заклятья. Помолитесь обо мне, матушка…

– Я каждый день молюсь за тебя и Ленитину Богу, сынок, – прошептала баронесса. – Я верю, что всё наладится. Ганц сумеет вернуть нашу девочку, и мы скоро снова будем все вместе.

– Надо спасти Ленитину, матушка, – перебирая оборки на воротнике Анриетты де Сентон, монотонно повторил Мишель. – Спасти любой ценой…

Пока ждали доктора, у Мишеля начался жар. Молодой человек впал в беспамятство и снова погрузился в болезненный омут, который отнимал у него все силы: и душевные, и физические. Болезни с самого рождения, боль изо дня в день, страдания души и тела – всё это настолько осточертело Мишелю и так его ослабило, что наследник барона готов был продать душу дьяволу, только чтобы снова ходить и стать, как все, – здоровым.

«Если не судьба – лучше смерть, чем такая жизнь», – размышлял калека. Но сейчас, когда Ленитине грозила беда, он не мог себе позволить расслабиться. «Сначала они с Ганцем поженятся, а потом можно и умирать!» – решил для себя в этот день Мишель. Очаровательная Ленитина всегда побуждала его бороться за здоровье, цепляясь за жизнь. Поэтому Сентон сходил с ума от одной мысли, что он может потерять сестру. От подобных дум молодого человека охватывало дикое желание соскочить с кровати, выбежать на улицу, сесть на горячего жеребца и – как есть, в лёгкой рубахе и кюлотах[11] – умчаться навстречу ветру.

Но ноги не подчинялись.

Жестокий и беспощадный жар, охвативший слабое тело Мишеля, становился всё сильнее и юноша уже не мог ему сопротивляться. Всю ночь его сильно лихорадило. Кровопускание и холодные компрессы не помогли. В бреду Сентон повторял лишь две фразы: «Спасти, спасти Ленитину… Спасти любой ценой…»

Мгла стояла непроницаемая. Холодный ветер рвал верхушки деревьев, обрывая жёлтые листья. Мелкий дождь назойливо стучал по крышам, изредка переходя в короткий, но сильный ливень.

Перед отъездом Ганц получил от барона де Бель Эра конверт, который теперь лежал за пазухой и отсчитывал удары молодого сердца. Горячий конь нёсся сквозь мокрую липкую стену к монастырю святой Маргариты, и ничто не могло его остановить.

Душа фон Баркета трепетала. Он был бледен и едва сдерживал свои эмоции в узде. Дико хотелось кричать, и за это молодой человек себя ненавидел. «Нельзя поддаваться панике, нельзя раскисать раньше времени! – сам себе приказал немец и, крепче стиснув зубы, пришпорил мерина. – Я верну её! Верну во что бы то ни стало!»

На развилке Ганц взял вправо, свернув с большой дороги на узкую лесную тропку, чтобы срезать путь. Да и дождя в лесу было значительно меньше – кроны деревьев не пропускали водные потоки, хлынувшие на землю с небес, словно слёзы вдов, потерявших мужей в многолетней войне, опостылевшей всей Европе. До Серса оставалось совсем немного. Но не успел немец преодолеть и мили, как перед ним словно из-под земли появился всадник в тёмном плаще, несущийся прямо на фон Баркета. Жеребец незнакомца вздыбился и дико заржал. Ганцу пришлось остановиться.

Двое мужчин преградили друг другу путь.

– Эй, сударь, уступите дорогу! – рявкнул незнакомец из тьмы. – Я очень спешу!

– Я спешу не меньше Вашего! – огрызнулся Ганц. – И от моего промедления может зависеть жизнь одной девушки!

– А от моего промедления зависят жизни сотен людей, еретик! – процедил сквозь зубы всадник, уловив немецкий акцент в речи молодого человека, и пришпорил коня.