Над строками Нового Завета

Восход встречая солнечный,
Мы умоляем Господа,
Чтоб среди дел дневных всех нас
Хранил Он от обидчиков.
Сдержи наш невоздержанный
Язык и очи, чтобы мы
Их не бросали с жадностью
На суету житейскую.
Пусть сердца будут чистыми
Глубины и разумно пусть
Смирится плоть надменная
Умеренною трапезой.
Чтоб, когда день закончится
И ночь вернется темная,
Во время сна всеобщего
Нам вновь восславить Господа,
Пусть Бог Отец прославится
И Сын Его единственный,
И Параклит божественный,
Как ныне, так и в будущем.

Язык Амвросия прост и лаконичен, но при этом безупречен. Один из филологов XIX века сравнил его стихи с «древними надписями, высеченными на мраморных плитах», и заметил, дополняя эту характеристику, что в них «нет блеска, но есть спокойный свет духовного восторга». Эти гимны хочется сравнить с чашей для святой воды в церкви Витаутаса в Каунасе. Выдолбленная из круглого гранитного валуна и покоящаяся на чугунном треножнике у входа в церковь, чаша поражает своей простотой, строгостью, даже грубостью формы и… абсолютным совершенством.

В цитированном выше гимне содержатся слова, в которых выражена чуть ли не вся суть проповеди Иисуса:

Пусть сердца будут чистыми Глубины…

Человек грешен, но Бог прощает его, как Отец прощает блудного сына в Евангелии от Луки, если он покается от всего сердца, очистится, отмоется изнутри, станет другим. Не просто добропорядочного поведения требует Иисус от своего слушателя, а его внутренней чистоты, которую назовет потом блаженный Августин «девичеством сердца» (virginitas cordis). Утраченное девичество плоти не вернешь, но есть девичество сердца, и оно, как подчеркивает Августин (а ведь он был непосредственным учеником Амвросия), много важнее. Именно к нему зовет Иисус, рассказывая притчу о блудном сыне, о нем говорит и гимн: «Восход встречая солнечный…»

Но «можете ли вы делать доброе, привыкши делать злое?» – так спрашивал своих слушателей пророк Иеремия (13: 23) еще в VII веке до н. э. И продолжал:

Может ли эфиоп переменить свою кожу
И барс – свои пятна,
Так и вы…

Как в самом деле вернуть утраченную чистоту, кто может помочь человеку, если сам он бессилен? Только Бог. Так рождаются такие молитвы, как «Господи, к Тебе прибегаю, научи меня творить волю Твою, ибо Ты – мой Бог». Покаяние – это не просто биение себя в грудь, не просто констатация того, что «я согрешил», и просьба о помиловании, это порыв к чистоте сердца. Именно с этой точки зрения надо смотреть на покаянные песнопения, которыми так богата церковная поэзия. Причем порыв этот выражается, как правило, даже не в словах песнопений, а в их мелодии. Хорошо об этом писал Н. П. Огарёв, известный почему-то как безбожник, имея в виду молитву «Свете тихий»:

Проснулся звук в ночи немой —
То звон заутрени несется,
То с детства слуху звук святой.
О! как отрадно в душу льется
Опять торжественный покой,
Слеза дрожит, колено гнется,
И я молюся, мне легко,
И грудь вздыхает широко.
Не всё, не всё, о Боже, нет!
Не всё в душе тоска сгубила.
На дне ее есть тихий свет,
На дне ее еще есть сила;
Я тайной верою согрет,
И что бы жизнь мне ни сулила,
Спокойно я взгляну вокруг —
И ясен взор, и светел дух…

Византийские песнописцы

Простота, столь характерная для песнопений, составляющихся «старцами первоначальными» (так назвал древнейших христианских аскетов в одной из своих статей А. С. Пушкин), в Византии сменяется «плетением словес». Византийские гимнографы понимают, что лучше хранить «безбедное молчание», но тем не менее стремятся «песни ткати, спротяженно сложенные», как восклицает Иоанн Дамаскин, один из известнейших византийских гимнографов VII–VIII веков, то есть составлять стройно сложенные песни подобно тому, как ткется ковер.

Известен рассказ русской летописи о том, что послов князя Владимира, когда они оказались в константинопольской Софии во время богослужения, настолько поразило его великолепие, что они «пришли в изумление и не знали, на небесах ли были или на земле»: «Мы ни передать, ни забыть не можем такой красоты и благочестия», – говорили они князю.