Над строками Нового Завета

Если у Матфея этот стих содержит весьма четкую формулировку христианского учения, то здесь это глубоко личная молитва кающегося грешника. В первом стихе отсутствуют все слова, раскрывающие понятие «Отец»; без местоимения «наш» и не гармонизированное формулой «иже еси на небесех», оно одно звучит в устах Иисуса как «Абба», как от глубины души идущий вопль Сына к Отцу в Его Гефсиманской молитве. Второй и четвертый стихи присутствуют тут только первыми их полустишиями.

В целом текст молитвы у Луки много короче и напряженней, в нем нет той формальной завершенности, которая есть в приведенном у Матфея варианте, но зато сразу видны черты диалога с хорошо знающим тебя собеседником. «Молясь, не будьте многословны… ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде чем попросите у Него», – говорит Иисус в Нагорной проповеди (Мф 6: 7–8). Здесь у Луки Он на конкретном примере показывает, как это делать. У Матфея молитва приводится в составе Нагорной проповеди, представляющей собою краткое, но полное и, главное, систематическое изложение всего учения Иисуса. Это не только молитва, но одновременно и своего рода символ веры.

У Луки молитва Господня появляется в совсем другом контексте: «В то время как Он в некоем месте молился, кто-то из учеников Его сказал Ему, когда Он перестал: Господи, научи нас молиться, как и Иоанн научил учеников своих» (11: 1). В ответ на эту просьбу Иисус, сам только что вставший после молитвы, учит своих учеников, как следует молиться.

Для Иисуса молитва заключается не в слове, не в точном повторении молитвенных формул, ибо он смело пропускает часть слов или изменяет их звучание и, как может показаться со стороны, безжалостно обращается с безупречным с точки зрения эстетической текстом. Молитва для Иисуса состоит в полном слиянии с Богом: «Я в Отце, и Отец во Мне… Я в Отце Моем, и вы во Мне и Я в вас» (Ин 14: 10–20).

Благодаря такому единению с Богом слова оказываются ненужными и мало-помалу одно за другим, расплавляясь, как воск горящей свечи, и тая, уходят из молитвы. Молитва словесная превращается в молитву безмолвную.

Хорошо пишет об этом митрополит Сурожский Антоний в своей книге «Молитва и жизнь»: «Из опыта человеческих взаимоотношений все мы знаем, что любовь и дружба глубоки тогда, когда мы можем молчать друг с другом. Если же для поддержания контакта нам необходимо говорить, мы с уверенностью и грустью должны признать, что взаимоотношения всё еще остаются поверхностными; поэтому, если мы хотим молитвенно поклоняться Богу, то должны прежде всего научиться испытывать радость от молчаливого пребывания с Ним».

Так рождается христианское безмолвие. Анри де Бремон (1865–1933), автор ряда трудов по истории религии и религиозной литературе во Франции, рассказывал об одной французской крестьянке, признавшейся, что ей никогда не удается дочитать молитву «Отче наш» до конца.

«Вот уж почти пять лет, лишь я произношу слово “Отче” и соображаю… что Он, тот, кто там наверху, – говорила она, указывая пальцем на небо, – что Он сам – это мой отец… я начинаю плакать и потом весь день хожу за моими коровами и плачу». Для Мари де Валянс, так звали эту женщину, было достаточно одного первого слова молитвы, чтобы от чтения текста перейти к молитве без слов: другим этот переход дается сложнее, но стремиться к нему должен, как считают размышляющие над этой эмблемой подвижники, каждый молящийся.

«Надо постараться, – писал в одном из своих писем известный русский подвижник XIX века Феофан Затворник, – приобресть навык не считать окончания молитвословия концом молитвы». И в другом месте: «Молитвенники нужны, пока душа не начнет сама молиться. Только когда своя молитва нейдет, тогда, чтобы расшевелить ее, надо начать печатными молитвами молиться».

Молитва с точки зрения христианина – это не заклинание, в котором важно точно произнести каждое слово, а состояние. Более того, точное повторение слов молитвы без внутреннего слияния с Богом, с точки зрения христианина, представляет собой нечто абсолютно бессмысленное. Образно рассказывал об этом старец Захария, живший после революции в Москве монах Троице-Сергиевой Лавры.

Автор его жизнеописания пишет: «Старец Захария однажды, сидя в своей келье, взглянул в святой угол на иконы. Посмотрел и ужаснулся: перед иконами стоит бес с отвратительной и страшной головой. Стоит и быстро-быстро бормочет псалмы святого царя Давида. “Что это ты, неужели молишься?” – спросил старец. – “Я ругаюсь над молитвой”, – пробормотал бес и исчез».

Рассказ этот не просто выдержан в стиле древних монашеских жизнеописаний, он передает опыт подвижника, вскормленного и воспитанного восточнохристианской аскетикой и по– настоящему постигшего ее глубины.