Над Черемошем

— Эту басню мы тоже слышали, только прежде, в тридцатых годах. И нам тогда больше пристало слушать: ведь тогда никто в мире не собирал таких урожаев. Нам, добрый человек, во всем было трудней: мы прокладывали первые борозды нового мужицкого житья-бытья. Зато на ваши плечи не лягут теперь прежние наши ошибки и неудачи. Мы от души поделимся своими радостями и надеждами и остережем от своих ошибок… И не ругай, друг, не кори свое поле, а позаботься о нем как следует, по-крестьянски. Полюби его, как любил в молодости рассветы, — в нем жизнь твоя и радость, твой хлеб и слава, если ты не поденщик, а честный хозяин на земле. Правда, и у нас еще многое не сделано, и у нас есть отсталые звенья, есть, не буду греха таить, и недостатки, — особенно в огородничестве, — от которых терпят и колхозники, и земля…

Мариечка Сайнюк слушает неторопливую речь Говоровой, как песню, и выражение глаз колхозницы отражается в ее доверчивых глазах.

— Земля любит хозяина, разумного и неутомимого, колхозного хозяина. И тогда она не устает цвесть и родить. А если ты не хозяин, а так себе, ни рыба ни мясо, если ты глядишь только, как бы протянуть день до вечера, да и завалиться барсуком в нору — против тебя и самая лучшая земля озлобится.

— Я не так себе, Мария Васильевна.

— Вот и хорошо, Лесь Иванович. А раз так, вызываю тебя на социалистическое соревнование. Мы вам поможем опытом. Поучитесь здесь, а потом, если понадобится, и к вам приедем. Только надо, Лесь Иванович, чтобы вы не раскачивались, как маятник, а с разбегу уже в этом году догоняли нас. Нелегко будет сначала. Да доброе начало что воз: сдвинь с места — и покатится… Будешь догонять?

— Побежать можно, только догонишь ли? — усомнился Лесь.

— Значит, боишься, значит, извини, не настоящий хозяин земли передо мной. А ты, Ксеня, не побоишься со мной соревноваться?

— Не побоюсь! — женщина взволнованно поднялась. — Хоть и страшновато…

— Ты уж как-нибудь свой страх Лесю Ивановичу сбудь, — он, я думаю, выдержит такую ношу, — а себе возьми нашу любовь к земле, — и она покосилась на Леся.

— Чтоб как рассвет в молодости?.. — улыбнулась Ксеня.

— Не меньше, дочка.

Мария Васильевна подошла к Ксене, пожала ей руку. Женщины миг постояли недвижно, потом обнялись, поцеловались под одобрительные аплодисменты колхозников.

— А ты, гуцулочка, тоже будешь соревноваться со мной? — обратилась Говорова к Мариечке Сайнюк.

— Очень… очень уж велика честь для меня! — зардевшись, отвечала девушка.

— А ты чести не бойся, тем более великой. С нею меж людей жить не стыдно. Только гляди, Мариечка, перегони меня. Ты ведь молодая, как утро росистое.

— Ой, что вы!

— Ты не ойкай, а послушай меня.

— А вы тогда… сердиться не будете?

— Отстанешь — рассержусь. Молодым надо учиться у старых и… перегонять их. Непременно перегонять.

— Хоть бы догнать!

* * *

Колхозники и гуцулы уже ушли из хаты-лаборатории, только Лесь, оставшись наедине с Марком Далецким, внимательно разглядывает невиданные снопы хлеба. От, покачивая головой, вдыхает запах колосьев, иногда подозрительно теребит их руками, не замечая, как и смешит и раздражает этим Далецкого.

— Свет ты мой! Сто девяносто два пуда пшеницы уродилось. Из колоска — горстка, из снопика — мерка. Как в колядке. Может, прошу вас, товарищ заведующий, дадите мне пару таких колосков? А то как стану рассказывать о них людям, не поверят они Лесю. Скажут: «Заврался ты, Лесь, а как мне такое слушать в мои-то годы?»

— Возьмите, Лесь Иванович, — Далецкий выносит из соседней комнаты отборные золотые колоски.

— Премного благодарю.

Лесь останавливается перед свеклой Марии Говоровой, жмурится и снова раскрывает глаза. Косясь на Далецкого и выбрав момент, когда тот собрался выйти в другую комнату, он… колупнул экспонат затвердевшим ногтем.

— Настоящая свекла! — убедился он наконец. — Может, прошу вас, порадуете меня и таким подарком?

— На самогонку? — допытывается заведующий хатой-лабораторией.

— Ой, нет! Напоказ! Ведь даже моя Оленка не поверит, что бывает свекла больше коновки[22].

— И семян дать?

— Премного благодарен, товарищ зав хаты-лаборатории…

Со свеклой в обеих руках, как сват с караваем, Лесь выходит на колхозный двор и по берегу широкого пруда направляется к клубу. Карманы Леся, наполненные всевозможными семенами и колосьями, оттопыриваются.

— Вон наш единоличник со свеклой спешит. Театр! — закружившись на коньках, крикнул Андрейка Григорию.

Мальчики, перегоняя друг друга, подъезжают к Лесю.

— Лесь Иванович, может, дать вам несколько початков кукурузы? Мы на школьных участках вырастили. Высокоурожайная, и каша из нее — просто мед!

— Спасибо вам, детки! — Лесь окидывает школьников потеплевшим взглядом. Но крестьянская осторожность снова берет верх, и он снова морщит лоб. — А что вы, детки, ели сегодня?

— Что ели? — удивляются Андрейка и Григорий. — Борщ, пирожки и компот из гибридных груш.

— Из каких? Из каких?

— Из вот таких! — Андрейка сложил вместе два кулака.

— Вон из каких? Хорошее блюдо, колхозное!

— Ясно, не единоличное, — с апломбом отвечает Андрейка.