Над Черемошем

— При такой власти недолго попьешь, — отзывается Палайдиха. — Такие свары, такое непочтение везде! Даже ваша Катеринка отбивается от своих. Меня до сих пор трясет, как вспомню, что она утром говорила.

— Да она еще мала, ум-то у нее детский, — извиняется за дочку Василина.

— Не говорите, Василинка, не говорите мне, я и так все вижу. Уж если думает о комсомоле, стало быть не детский ум, а политический. Ну, а когда политика доводила людей до добра?

— Правду моя старуха говорит, — наставительно замечает Палайда, — политика дает барыш, когда власть веками стоит, как на каменном фундаменте. А ежели весь мир вскинулся, словно его за грудки берут, тут уж держись от политики подальше да знай пей водку — ее все власти выпускают. Так выпьем, чтоб не блестело на донышке.

Катерина стала на пороге. Гости руками таскали из миски куски мяса, и загустевший жир стекал по пальцам, как по корням.

Глаза девушки встретились с напряженным взглядом отца.

— Катеринка, пришла? Садись с нами есть, — затаенная радость и вместе затаенная скорбь звенит в голосе старого Юстина. — Попрощайся, Катеринка, со своей баловницей. Вот взяли взаймы кусок от нее, чтобы гостей попотчевать, — купили все-таки у них лошаденку.

Катерина стремглав выбегает из хаты. Растворяет хлев. На стене висит ремешок с колокольчиком, который еще сегодня веселил пастбище. Девушку встречает теплым дыханием низкорослая брюхатая лошадка. Синие глаза ее настороженно темнеют и снова просветляются. И этот живой взгляд больших глаз приносит облегчение отчаявшейся Катерине.

Не скоро возвращается она в хату. Спиною к ней, выпрямившись, твердо стоит Палайда, а возле него, как два нуля, круглые Параска и Палагна.

— Ты не забывай, Юстин, — деловито говорит Палайда, — что должен нам за лошадь сто и еще сто рублей, за мясо тоже сто и за пастьбу Белянки на полонине тоже сто.

И Катерине кажется, что перед нею не семья Палайды, а уродливая цифра «сто».

— А за полонину почему мы должны платить? Это по какому праву? — резко отрубает девушка.

— Катеринка, молчи, молчи! — вырывается у Василины, и на ее морщинистом лице отражаются испуг и страдание.

— Не буду я молчать, мама… — голос у девушки надламывается. — Ну, содрал он шкуру с Белянки, сдирает с нас шкуру за мясо Белянки — ладно! Только почему же он за общественную полонину обдирает нас?

— Ты, девка, забыла, что я владелец полонины? — Палайда яростно шагнул вперед, и его узкие самоуверенные глазки, как ножами, полосуют лицо девушки.

— А что ж, и забыла. Были вы владельцем, да никогда больше им не будете. Слышите, никогда!

— Ой, до чего ж у тебя непочтительная девчонка, Василина… — Палайдиха, растопырив руки, попятилась, и живая уродливая цифра «сто» расползлась по хате.

* * *

Когда Катерина вприпрыжку побежала в неведомую еще Нестеренку Гринявку, «молодая наука» добродушно прищурился, вооружился очками и сразу стал старше, неприступнее.

Любопытство у Миколы на некоторое время сменилось растерянностью, он смутился: перед его глазами в холодное озерко лез, засучив штаны, уже не простой парень, а строгий исследователь, и даже отражения пихт, колеблющиеся в стеклышках его очков, казались таинственными знаками учености. И для чего он, пачкая костюм, карабкается на скалы, с которых можно сорваться в пену водопада?

— Не оставить ли вам в покое этот обрыв, Григорий Иванович? — с беспокойством спросил Сенчук, когда агроном стал спускаться к реке по отвесному потрескавшемуся склону.

— А что ж, можно, — механически ответил Нестеренко, ковыряя пальцами размытый узор почвенных слоев. — Можно, все можно.

— Так давайте руку.

— И это можно.

Но когда гуцул протянул свою сильную, жилистую руку, агроном уставился на нее с неменьшим удивлением, чем на узор прибрежного грунта… Как все-таки очки меняют человека! Микола вздохнул и, цепляясь за кусты, стал спускаться к агроному, вместе с ним читая разноцветную карту берега.

— Высоко-высоко поднимается линия паводка. Такая как будто незавидная речушка теперь — по камушкам на тот берег перейдешь, — а что делает в разлив!

— Э, Григорий Иванович, вы еще не знаете половодья на Черемоше!

— А вы расскажите. Можно?

— Почему ж нельзя, — ответил Микола и, подражая агроному, добавил: — Все можно.

А тот, сняв очки, рассмеялся и снова помолодел.

До чего же интересен этот черноглазый горец! А он, Григорий, до нынешнего дня даже не знал о его существовании. Безусловно, это пробел… Чудесно все-таки в нашем мире: куда ни поедешь, всюду вокруг тебя, как озон, будут ясные люди, со своими неповторимыми характерами, талантами, особенностями, интересами. И хорошо, что всякий раз встречаешь человека, как новую звезду на широком поле светлого неба. Не только для себя светит она, и даже когда она падает и рассыпается голубой порошей, боль утраты ложится в наши сердца новым замыслом — выращивать все лучшее, что расцветало в глазах твоего друга. Философия!

— Так послушаете про паводок на Черемоше?

— С удовольствием, Микола Панасович.