Начнем сначала

Женщина не поспешила сесть в автомобиль. На какое-то время отвернулась от него, встав лицом к дому, и ей показалось, что она слышит тонкий, жалобный плач собаки.

Слезы хлынули из глаз женщины. Рыдания душили ее.

Невероятным усилием воли она сдержала стон, не выпустила рыданий.

Постояла, унимая боль души и противную знобкую дрожь тела. Прошептала беззвучно: «Прощай, Максим» и отвернулась, шагнула к машине.

Громко фыркнула мотором черная «Волга», рванулась с места и сразу скрылась, растворилась в промороженной черноте.

Была и нет…

Была и нет…

Как будто и не была вовсе…

Часть вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Слегка подсиненной, полупрозрачной серой глыбищей навалился мороз на тундру, притиснул, и та замерла бездыханно. На многие сотни километров — ни дымка, ни живого голоса, ни движения — мертвое, стылое, белое безмолвие. Зверье и птицы зарылись в сугробы, заползли в норы и щели, затаились, замерли там в чуткой полудреме, не делая ни единого, даже малого ненужного движения, сберегая силы, съедаемые голодом и стужей.

Где-то, чуть южнее Гудыма, тундра сталкивалась с тайгой. Колючая зеленая громадина тайги с трудом выдержала дерзкий наскок ледяной белой пустыни, и в долгом многовековом поединке сложилась наконец широкая пограничная межа, называемая лесотундрой. Зеленые таежные островки, острова и массивы чередовались там с большими и малыми пустынными владениями тундры, и гудымским трубостроителям приходилось то прорубаться сквозь настоящую тайгу, а то рыть траншеи в вечной мерзлоте…

Шестой день уличные термометры показывали минус пятьдесят градусов, а порой и минус пятьдесят четыре и даже минус пятьдесят семь градусов. Железо, камень, дерево, стекло — все дышало холодом, леденя руки даже сквозь меховые рукавицы.

Казалось, и воздух промерз до стеклянной твердости, и если вдруг ахнуть по нему чем-нибудь тяжелым, то он треснет, расколется, обрушив на землю груду звонких острых осколков.

Без подогрева столкнувшись с электродом сварщика, лопались первоклассные стальные маннесмановские трубы.

Крошилось железо.

Рассыпался бетон.

Стальные клыки экскаваторов навсегда оставались в промороженном грунте.

Но гудымские трубостроители не кляли мороз: он превратил в гранит зыбкие непроходимые кровли гиблых болот, перекинул надежные мосты через реки и озера, и, хотя подвластная «трубачам» техника не была рассчитана на работу при столь низких температурах, трасса жила, двигалась, километр за километром наращивая бесконечную нить трубопровода.

Да. Трасса жила…

Нескончаемой вереницей, медленно, но неодолимо шли и шли по времянкам-зимникам могучие «Ураганы» и «Уралы», таща на прицепах по четыре тридцатишестиметровых трубы. Вразвалку ползли похожие на слонов короткие пузатые бензовозы. Ковыляли разномастные автобусы с рабочими. Заледенелыми, будто слюдяными оконцами поблескивали фургоны ремонтных автолетучек. Иногда, грохоча гусеницами и по-козлиному подскакивая на выбоинах, проплывал могучий ГТТ, неприметной серой тенью, почти бесшумно проскальзывал легковой «уазик». Зимники были единственными артериями, которые питали трассу всем необходимым для того, чтобы трубопровод строился.

И он строился.

Медленно-медленно, почти незаметно для глаза, но все-таки двигались вперед и вперед роторные экскаваторы, пробивая узкие траншеи в вечной мерзлоте, превосходящей по крепости скальные породы. Выброшенные ротором коричневые куски грунта и впрямь походили на каменные осколки. Если же ротор оказывался вдруг бессильным, закаменелую твердь взрывали. И становилась трасса схожей с линией фронта, где день и ночь рокочут и ревут моторы, пылают костры, сверкают фары, грохочут взрывы…

Чуть-чуть приотстав от экскаваторов, катила походная электростанция. За ней — изолировочные машины. Потом — шеренга трубоукладчиков. Все это рокотало, лязгало, сверкало, дымило, шевелилось и двигалось, захватывая и волнуя людей, причастных к происходящему на трассе.

Огнедышащей, грохочущей трассой Бурлак мог любоваться подолгу. Особенно с вертолета. В серых сумерках короткого полярного дня иль в подсвеченной снегами зыбкой мгле бесконечной северной ночи трасса казалась раскаленной, медленно ползущей гигантской змеей. Бывало, и час, и два летит вертолет над трассой, а внизу все огни, огни, огни. И вся эта масса, лавина машин и людей, блестящее круглое тело исполинской трубы — все двигалось.

Движение — первый и заглавный показатель жизни. Раз живет, значит, движется. Вперед или назад, к апогею или к гибели, но движется. Расцветает или увядает. Пробивается в мир или уходит из него, но движется, движется, движется. Остановка — смерть…