Начнем сначала

«Молодая, наверное, эта… Непременно молодая. Мужик, как к старости поворотился — и глазом, и сердцем, и руками к молоденьким тянется… Молодая-то взбодрит, подстегнет, петухом петь заставит. Либо тянись: подбирай брюхо, выгибай грудь, либо только глазом кусай… А ведь перебесится. Потуже узду подтянуть, тряхнуть как следует — скоро перебесится. Выпустит пар… Неуж силком мужика при себе держать стану? Канючить да вымаливать? Может, еще в горком заявление на него?.. По ночам выслеживать? Ворота мазать да окна бить у соперницы?.. Ну нет! Такого в роду Полевщиковых не бывало. Дурак Максим. Умотает его, уходит молодая-то… Не она, а он должен будет ублажать да потакать. Отдохнуть бы после трассы-то, посидеть, подумать — ку-уда там: развлекай да пестуй молодуху. Запарится. До сроку сковырнется. Поздняя да неравная любовь-то тяжела… Ловчу, однако. Сама себя перехитрить удумала. Не его — себя жалко. Другого и на дух не подпущу. Верно знаю: не подпущу. Полевщиковы бабы все однолюбки! Вот и усыхай с сорока. Он с молодухой молодеть, я — в одиночку стариться. Шиш! Дудки! Кликну сейчас подруг. Вместе такую стратегию разработаем — ахнет… Нет, подружки. Ни плакаться, ни жаловаться не стану вам. И Максиму пакостить… лучше головой в омут. Значит, и любовницу его не зацепи: по ней ударь — ему больно. Да и завистников, недругов у Максима пруд пруди. Им только намекни, дай на зуб — разжуют и выплюнут… Уйду. Погляжу сыздаля, как у него. Ладно да гладко — вовсе отойду, сгину. А порушится, закачает его — подопру…»

И чтобы не передумать, не казниться, не мучиться, схватила телефонную трубку, набрала номер.

— Юрий Николаевич? Здравствуйте. Да, я… Голубчик Юрий Николаевич, мне бы билетик на Москву, на утренний рейс. Да чепе там у родственников. Ага… Спасибо… И машину на аэродром… Ну-ну. Нет. Нет. Никаких проводов. Подружки проводят. Нет. Не беспокойтесь. Попрошу соседей. Присмотрят… До свидания.

Вот так.

И никакого мостика за спиной.

Некуда отступать.

Значит — вперед…

Сперва она уложила вещи.

Укладывала не спеша. Почти каждую вещь, прежде чем упрятать в чемодан, подолгу разглядывала, вертела, даже прикидывала к себе. Вещи-то, оказывается, только до поры немые копилки прожитого, а тронь, ворохни — и они заговорят, и припомнят давнее, позабытое — да как припомнят! — до мелочей. И какая погода в тот день была, и кто стоял или сидел рядом, и что было говорено. Вот в этом сарафане на рыбалку ездили. Сварили уху. Разыгрались, раздурачились. Затеяли игру в догонялки. Убегая от Максима, кинулась в реку и угодила в омут. Смех и грех… В этой юбке летала с Максимом в областной центр, там ему первый орден вручали…

Шуршат, шелестят, похрустывают в сильных Марфиных руках шерстяные, шелковые, полотняные, кримпленовые наряды. И каждая вещь обязательно напомнит что-нибудь очень дорогое, кольнет, куснет, да так больно, что влага на глаза навернется. Вспомнилось вдруг, как в первые годы замужества штопала по ночам, латала и зашивала белье и носки, из поношенных Максимовых рубах шила наряды дочке. И сапожничала, и скорняжничала, и вязала, чтобы лишний рубль сэкономить, чтоб по облику никто не угадал скудность их достатка…

Встревоженный Арго сидел подле, не спуская с Марфы настороженных печальных глаз. Эти собачьи глаза волновали ее до слез. Вот уж кто не раз ее вспомнит. От чумки его еле спасла, овчарка покусала — выхаживала, мыла и вычесывала и стригла, кормила и оберегала.

— А ведь забудешь, — неожиданно высказала потаенную мысль, подхватывая пса на руки. Прижала бородатую квадратную физиономию к своему лицу. — Забудешь, собачий сын. Люди… Близкие… Любимые… Единственные… забывают. На беде ближних свое счастье лепят. А с тебя — какой спрос? Не дог. Не овчарка. Фоксик. Махонький, глупенький фоксик…

Растроганный пес торопливо лизал лицо хозяйки. Слизывал соленую влагу со щек, с губ. И этим лишь сильнее разволновал Марфу, и та начала всхлипывать.

— Знала бы, куда еду, где якорь кину, забрала бы тебя. Леночку приласкай. Ей поначалу ой как худо будет. Ты уж, голубчик, с ней понежней, поласковей… Ну, спасибо тебе. Спасибо…

Расцеловала пса в нос, в глаза, в лоб. Осторожно опустила на пол. Вздохнула прерывисто и длинно и снова стала перебирать свой гардероб.

Дорогие наряды она не взяла. Зачем? Коль доведется воротиться (где-то, на самом донышке ее души, жила такая мысль) — доносит, дофорсит; ну, а коль не суждено — пусть Лена носит. «А если та… новая… молодая… бесстыжая — это точно! — почнет выряжаться в мои соболя да норки? Не наживала — не жалко. Максим не остановит. Обезумел мужик. Неуж для нее, для первейшего врага своего?..» Решила надеть каракулевую шубу и каракулевую шляпку с полями. Тряслась над ними, надевала лишь по великим дням, а тут… Может, еще все отстоится. Образумится. В крайнем случае… Ах, да никаких крайних случаев, похоже, не будет…

Как ни разборчиво отбирала, а два больших чемодана все-таки набралось. Да еще сумка через плечо.