Начнем сначала

Тут Феликс Макарович неожиданно прервал свои рассуждения, задохнувшись от прилива эмоций. Он предполагал и страстно того хотел, чтобы здесь вклинился в разговор Бурлак и стал успокаивать, и предлагать поддержку и помощь, и тогда-то… Но Бурлак молчал, как статуя. Феликс Макарович прижег сигарету, а Бурлак все молчал, и пришлось Феликсу Макаровичу продолжить свою громкую темпераментную речь:

— Стране нужны не бумажные миллионы, а пятая нитка газопровода Гудым — Урал — Центр! И ты это знаешь лучше меня! Газ, который должен пойти по этой нитке, давно уже заверстан в энергобаланс, запродан, и крутится, и вертится в разных исчислениях, в разных ЭВМ, превращаясь в валюту, киловатт-часы и прочие экономические факторы…

«Чего он от меня хочет? — замедленно и без интереса соображал Бурлак. — Оборудования у меня нет. Металлоконструкций — тоже. Связи и возможности… тут Феликс недосягаем. Как-то он странно жмется, чего-то недоговаривает… — И вдруг сорвался неожиданно. — Привык на взятках да приписках. А компрессорную не купишь и не припишешь. Дудки! Нужен газ!.. Неужели так заелся, обарился, уверовал во взятку, что директивную стройку прохлопал? Или что-то темнит? Вымогает?.. От Феликса всего можно ждать…»

Звякнул телефон. Феликс Макарович поднял трубку.

— Тебя, Максим.

— Максим Савельевич, — зажурчал подле уха Бурлака негромкий, прерываемый дыханием, взволнованный голос Юрника. — Был. Узнал. Уехала вместе с Арго…

И умолк.

Бурлак мог поклясться, что Юрник не до конца выговорился, не все выложил, что знал. Пауза удлинялась, а Юрник все молчал. Дышал глубоко и редко, и ни звука. Не выдержал Бурлак, спросил натянутым строгим голосом:

— Все?

На том конце провода долгая пауза колебания и наконец прерывисто и глухо:

— Все.

— Так, — многозначительно проговорил Бурлак, вкладывая в это короткое слово и укор, и обиду, и неудовольствие. — Так. Значит, все?

— Все, — уже без колебаний и твердо откликнулся Юрник.

Теперь-то Бурлак уже не сомневался: Юрник сказал не все. Понял, что его недомолвку разгадали, и все равно смолчал, недоговорил, утаил. Что утаил? Куда уехала Лена? С кем? Почему так вот, вдруг?.. А может, Юрник сам помогал ей? Сам организовал это бегство? Вполне возможно. С тех пор как Марфа исчезла, Юрник, хотя и малоприметно, очень медленно, но все-таки отдалялся от Бурлака. По-прежнему опекал, был и денщиком, и референтом, и адъютантом, и духовником, и еще бог знает кем, крайне нужным, неотъемлемым и вечным. Был, но не таким, как прежде. В чем состояла эта перемена? Бурлак не смог бы ответить, но тем не менее был убежден, что прежний Юрник — тень, и ангел-хранитель, и правая рука управляющего — остался там, за красной чертой, с которой началась новая жизнь Бурлака. Этот еле приметный, но явственный отход Юрника тревожил Бурлака. С Юрником отдалялось что-то слишком важное и невосполнимое, без чего, Бурлак чуял это, ему будет трудно жить. Другого же Юрника не было и никогда не будет… «Марфа, Лена, теперь Юрник…» Мир, в котором он доселе жил, рушился и рассыпался. Срывались и падали в никуда непременные атрибуты этого мира, угрожающе кренились и потрескивали его основные опоры. «Вот и Арго исчез. Бедный, безвинный, несчастный пес…»

И сразу в памяти возник бронзовый дог с улицы Изабеллы. «Как ты там, сукин сын?..»

Сгинул бронзовый пес, унеся с собой все дурное, что так тревожило и волновало Бурлака. «Скорей домой. К Ольге».

— Бывай, Феликс. Спасибо за прием.

И протянул руку надутому, обиженному другу…

3

Нет пограничной черты меж добром и злом, меж печалью и радостью, они всегда рядом и настолько близко, настолько слитно, что переход от одной к другой порою неприметен. На сей раз такой межой оказался родной порог, и едва переступил его Бурлак, как Ольга не сказала, а нежно и тихо пропела:

— У нас будет ребенок, Максим…

И замерла, напряглась выжидательно, не сводя с него чутко настороженного, переполненного нежностью взгляда.

«У нас будет ребенок, Максим… У нас будет ребенок…» — жил, не угасая в сознании Бурлака, Ольгин голос.

— Ребенок? — восторженным шепотом спросил он. Она молча кивнула.

— У нас?

Она зажмурилась, скрывая сладкие слезы.

— Милая…

Они рванулись навстречу, порывисто обнялись и долго-долго стояли так, не шевелясь, тесно прижавшись, чувствуя дыхание друг друга. Потом Бурлак жарко целовал ее мокрые щеки, трепещущие влажные ресницы, дрожащие соленые губы.

Как прекрасна, желанна и дорога была эта весть именно теперь, когда ушла Лена. Ударила в спину и прочь. Оставайся один. Мучайся и казнись. «А вот и не один. И ни мучиться, ни казниться — не стану. Выращу, выхожу сына…»

— Чего это ты на ночь глядя стирку затеяла? — спросил Бурлак, увидев мокнущее в ванне белье.

— От радости. Куда-то надо ее деть. Иначе можно задохнуться. Да и что тут за белье? Мелочь. Простирну…

— Ну уж нет. Давай-ка так: я его прокручу, а ты будешь гладить.