Наблюдатель

Джиллиан старалась держать себя в руках. Прежде всего из-за Бекки, но не только. Она боялась стать жертвой собственных эмоций – ужаса, замешательства, отчаяния или чувства вины. Но нежный голос Джона был тем, перед чем защитный барьер, который Джиллиан возвела вокруг того места в душе, где пульсировала боль, устоять не мог.

Она заплакала – впервые после того, как случилось то, во что невозможно было поверить. И это были не те несколько слезинок, уроненных в подушку минувшей ночью, когда Джиллиан не смела дышать, чтобы Бекки, которая спала рядом, ничего не заметила. На этот раз слезы хлынули потоком, так что Джиллиан задрожала и не отстранилась, когда Джон захотел ее обнять. Она чувствовала его шерстяной свитер на своей щеке, его сердцебиение, дыхание и ритмичное движение груди. Это были надежные, крепкие объятия мужчины, привыкшего в любой ситуации сохранять спокойствие и ни при каких обстоятельствах не позволять себе выйти из равновесия.

Такие объятия несут только утешение. То, что они не помогли, Джиллиан осознала позже, когда отстранилась от Джона и пошла в ванную высморкаться, стереть потекшую косметику и умыться. Джиллиан разглядывала себя в зеркале и ничего не понимала. Почему объятия Джона не растопили ледяную безнадежность внутри? Почему она чувствует себя все такой же одинокой? Наверное, утешения в ее горе быть просто не может. Никакого и нигде…

Джиллиан снова начала плакать.

Часть II

Воскресенье, 3 января 2010 года

1

Особенно тяжело было по воскресеньям. Не то чтобы они чем-то отличались от понедельников или четвергов, но по воскресеньям над городом нависало свинцовое затишье – по крайней мере, над спальным районом в Кройдоне, на юге Лондона, где жила Лайза.

Даже там, где видишь людей, слышишь звуки – верное доказательство того, что ты не одна на этом свете, – ощущаешь мир будто сквозь толстое ватное одеяло, которое обездвиживает, не дает свободы еще теплящимся жизненным силам. Воскресенья – мертвые дни.

Когда-то Лайза читала, что большинство самоубийств происходит в воскресенье, и ни на минуту не усомнилась в достоверности этой информации. В то, что люди предпочитают лишать себя жизни в канун Нового года, она тоже сразу поверила. Рождество в этом отношении ничем не отличается от самых обычных дней, и это понятно. Рождество – тихий праздник, который легко пережить человеку на грани отчаяния. Другое дело – навязчивое новогоднее веселье с хлопающими пробками, фейерверками и грохочущей музыкой. Оно придает любой боли очертания реального кошмара, после чего ее уже не получается ни вытеснить, ни забыть. А потом приходит первое января, с бледно-зимним, режущим глаза светом, и новый год начинается так же мрачно, как закончился старый, и закончится, в свою очередь, так же.

Уж лучше покончить со всем и сразу.

Но Лайза преодолела все пики – и Рождество, и новогоднюю ночь, и первое января. Она не собиралась расставаться с жизнью в этот пустой, мертвый воскресный день. Она поклялась его перетерпеть.

Где-то внизу играло фортепиано. Музыка показалась Лайзе знакомой, но вспомнить, что это, она так и не смогла. Один короткий пассаж – пианист играл его снова и снова. Ошибался – и начинал сначала. Вот уже два часа. Для этого нужно иметь ангельское терпение – или же быть непроходимо тупым.

В остальном дом был погружен в тишину. Большинство семей отправились на прогулку. На улице было морозно, искрился на солнце снег. В такой день люди долго гуляют, а потом отогреваются бокалом глинтвейна в теплой гостиной и готовят ужин. Последнее было тем, что она вполне могла сделать, – приготовить себе что-нибудь вкусненькое.

Лайза посмотрела на часы – скоро четыре. Об ужине думать рановато. Тем не менее она прошла на кухню и заглянула в холодильник, где обнаружились мясо, картошка и морковь. Можно приготовить ирландское рагу. При этой мысли ее затошнило. Лайза захлопнула холодильник и села. Голод и радостное предвкушение еды улетучились моментально.

Лайза вышла из кухни, поняв, что все равно ничего не съест. Больше двух месяцев прошло с той ночи, когда она упала в обморок в туалете гостиницы «Кенсингтон». С тех пор ее жизнь изменилась. Если, конечно, это вообще можно назвать жизнью. Лайза никуда не выходила. Бродила из угла в угол, как зверь в клетке, в безликой квартире, в такой же безликой многоэтажке.

Она сильно похудела, хотя, казалось бы, некуда. Так оно повторялось каждый раз. Лайза чувствовала голод и желание что-нибудь приготовить. А потом всплывали какие-то воспоминания – образы, ситуации – и подступала тошнота, напрочь отбивавшая аппетит, после чего сил Лайзы едва хватало на то, чтобы растворить в воде таблетку аспирина.

Лучше сделать это заранее. Потому что дальше – она знала – невыносимая головная боль заставит ее на долгие часы запереться в темной комнате. Иногда ей удавалось вовремя от этого защититься.