Набат

Комиссар заложил правую руку за спину, а другую положил на нары. Он сердцем чувствовал, что красноармеец с юркими глазами и тонкими усиками заставит его сказать все, что он сам знает о войне. А имеет ли он право что-то скрывать? Война всенародная, и правду о ней знать должны все. В горькой, жестокой правде закаляются характеры настоящих людей.

Он сам вчера эти же слова, с той же озабоченностью, произнес в кабинете начальника политуправления округа, и с неменьшим нетерпением ждал ответа…

— Наступают — отступают, — проговорил тот.

Наступают — отступают… Чужие, не свои слова. А кто может сказать четко, определенно о делах на фронте, о том, что там творится? Каждый боится признаться самому себе, что он не знает, сколько будут продолжаться ожесточенные бои, после которых все же приходится оставлять села, города…

— Мне трудно разобраться, — произнес новобранец. — Что творится?

— По произношению вы из Одессы, — сказал комиссар. — Как ваша фамилия?

— Да. Из моей Одессы. Какой город! Красавец! А море… Боже мой, как только Айвазовский не сошел с ума… Фамилия моя — Яша Нечитайло.

Асланбек отметил про себя: «Ну и говорун». Однажды дома он попал в среду незнакомых мужчин, вмешался в их разговор и тут же услышал замечание, которое никогда не забудет: «Болтливость юноши, что иноходь жеребенка».

Признаться комиссару?

Зачем? Разве в душе он не комсомолец?

Промолчать?

Завтра сержант попросит членский билет. Что тогда?

Придумает: забыл билет дома, пришлют.

Значит, обмануть?

Трус.

А в чем его вина? Почему ему нужно бояться правды? Он же не верит в виновность отца.

— Возможно, вы знаете, сколько еще немцы будут наступать? Когда я слушаю радио, то затыкаю уши, — еще тише проговорил Яша. — Лучше бы не говорили ничего…

Взгляд Асланбека переметнулся на комиссара: что он скажет? Конечно, скроет правду, ему надо в красноармейцах поддержать боевой дух.

— В прошлую ночь фашисты пытались бомбить Москву, — в голосе комиссара ни тени встревоженности.

— Бомбили?! — одессит вытянул шею. — Москву?! — стиснул кулаки. — Столицу?

Асланбек расстегнул воротник гимнастерки и повел головой: да что это такое?

Застучало вдруг в висках, и комиссар опустил голову, подумав, что хорошо бы успеть отдохнуть до рассвета. Он почувствовал на себе взгляды красноармейцев, резко поднял голову: одессит смотрел не моргая, Асланбек — вприщур. Лицо осетина выдавало его состояние.

— Да… Но зенитчики отбили налет… Сто пятьдесят самолетов прилетало и только один прошел!

Неужели правда? Почему об этом умолчал лейтенант? Как им удалось долететь? Где были наши летчики? Что получается? Война только началась, а немец уже захватил Украину, Белоруссию… Так он и к Москве придет. Какая у Гитлера сила, если заставил отступать Красную Армию?

— Ишь, куда метят, в самое сердце, чтобы им захлебнуться.

Одессит влез к Асланбеку, устроился у него в ногах.

Комиссар снял фуражку, вытер платком высокий лоб, положил локоть на край нар.

— Я ничего не хочу скрывать от вас, — он сделал небольшую паузу, — над Родиной нависла серьезная опасность… Фашисты готовились к войне давно. Так-то. Ну, отдыхайте, а завтра соберемся и поговорим, — комиссар надел фуражку, пошел к выходу.

У дверей задержался. Собственно, он так и не увидел, сына, а Славка рядом, в этой казарме, лежит на нарах, и может, тоже с открытыми глазами.

Переборол себя и вышел из казармы.

Асланбек проследил взглядом за комиссаром, и когда за ним закрылась дверь, спрыгнул с нар, затопал через казарму, пронесся мимо дневального, вылетел во двор.

Комиссар разговаривал с младшим лейтенантом: в нем Асланбек узнал по повязке дежурного.

— Что случилось? — строго спросил комиссар.

— Скрыл. Вчера.

Асланбек часто дышал, и это мешало ему сосредоточиться.

— От сержанта…

Комиссар перевел взгляд на дежурного, и тот, понимающе кивнув, оставил его с бойцом.

— Расскажите все по порядку, — комиссар взял Асланбека под руку, попросил:

— Только, пожалуйста, спокойнее.

— Меня исключили из комсомола, — у Асланбека упал голос, — еще дома… В райкоме.

— Понятно. Вы в чем-то провинились?

— Я сын арестованного.

— Это не совсем ясно. Других причин не было?

— Нет! — горячо воскликнул Асланбек. — Секретарь райкома настоял: «Каруоев сын врага». Никого не захотел слушать.

— Ясно. А вы обжаловали?

— Нет, — поднял голову Асланбек. — А потом отец…

— Отец отцом, — перебил его комиссар. — Сердцем, умом вы комсомолец? Или вы обиделись на комсомол? На Советскую власть?

— Никак нет.

— Вот и хорошо. Надеюсь, воевать будете, как требует от вас воинский долг?

— Конечно. Отец мой коммунист с девятнадцатого года.

— Вы же говорите, что он арестован?

— Все равно он большевик.

— В таком случае скрывать об отце не следовало. От командира секретов нет… Получается, вы струсили, испугались сказать правду сержанту. Придется вам извиниться…

— Не могу…

— Вот оно что… Ему с вами в атаку идти, в рукопашную, он должен быть уверенным в каждом бойце. Каждый боец…

— Правду ему скажу, а извиняться не буду!

— Разве извиняться позор?

— Что я могу сделать с собой?

— Мужчиной надо быть, горцем, — жестко сказал комиссар.