Набат

А тем временем, когда полицейские пытались высмотреть человека в серой блузе, в толпе пробирался Алексей

Брагин и то одному, то другому рабочему совал вчетверо сложенные листовки.

— Что это?

— Почитаешь потом.

— А как неграмотный я?..

— Товарищу дашь.

— Эй, парень, нам дай...

— И нам...

Рабочие брали листовки и прятали их — под околыши картузов, под онучи, за пазуху; перемигивались между собой и сговаривались не расходиться с кладбища, чтобы почитать где-нибудь тут в укромном месте.

— Сам-то с дятловского? — спрашивали Алексея турушинцы.

— С дятловского, — отвечал он.

А дятловские думали, что он со стекольного либо с железной дороги.

— Антон, слышь?.. Деповский парень тайные листки раздает, — шептал один другому. — Расстараться бы нам достать.

Люди понимали, что на всех листовок не хватит, и группами примыкали к тем, кто их получил.

У Алексея оставалась одна листовка, и он протянул ее старику.

— Возьми, отец, на память себе. Тут и про твоего Федора сказано.

— Грамотка? — недоуменно посмотрел Федот и виновато помялся. — Темный я, необученный.

— Попросишь кого-нибудь, почитают. Только надежным людям давай.

Спрятал Федот Бодягин эту грамотку на груди и тронулся дальше в путь.

Оживленно было у кладбищенских поселенцев, много гостей пришло к ним и в этот, второй, день пасхи.

— Нет ничего приятней, как гулять по кладбищу. Как вы находите, Клавочка? — говорил филимоновский приказчик дочери трактирщика Шибакова.

— Конечно, если интересные надписи попадаются. Вон там стихами сложено. Пойдемте посмотрим, Яша.

И, держа Яшу за руку, перескакивает Клавочка через вросшие в землю безымянные холмики, упирается грудью в ограду и, щуря глаза, старается прочитать, что написано на дощечке, прикрепленной к кресту.

— А я считаю, что когда ежели с вами, то в этом особенная приятность, — шепчет приказчик, губами касаясь ее уха, и, чтобы Клавочке удобнее было стоять, придерживает ее за талию, слегка прижимая к себе.

А Клавочка, будто не замечая ничего, увлечена чтением стихотворной надписи:

Безутешно наше горе,

Ты ушел от нас, Григорий...

И тогда рука Яши смелее подбирается к ее груди...

— Да... Да, душа-человек Селиверстыч был. Доброты непомерной... А уж выпито с ним!.. — расположились приятели у могилы своего друга и чокнулись стаканчиками.

— Надо и ему стаканчик оставить. Дороже такого помина ничего для Селиверстыча быть не может. Пущай возрадуется его душенька.

И добросердый друг покойного Селиверстыча поставил в изголовье могилы доверху налитый стаканчик. А на закуску — кружочек колбаски и половинку соленого огурца.

Какой-то бабе вздумалось поголосить с набором складно сложенных причитаний, но ее остановили:

— Не омрачай, тетка, светлого дня. У покойников тоже праздник, а ты выть затеялась.

На многих лицах если и грусть, то тихая, скрытая, созвучная с умиленной душой.

В дальних уголках, в стороне от прогуливающихся и поминающих, то в одном, то в другом месте задерживались группы рабочих.

Сосредоточенны лица людей, внимательно прислушивающихся к тому, что читает им полушепотом человек.

«Товарищи рабочие! Тяжела ваша жизнь, а облегченья ей нет. С каждым днем все сильнее угнетает хозяин. Обманом людей вел свою жизнь купец Дятлов и обманом продолжает ее как заводчик. Многое он вам обещал, корча из себя благодетеля, а на деле пользовался вашей беззащитностью и беспомощностью. Вместо денег — талоны в лутохинскую лавку, где все дороже и хуже, чем у других, штрафы, сниженные расценки, глумление над человеческой личностью, издевательства — вот все его «благодеяния». В последний раз он придумал брать неустойку с рабочих, хотя срок договора не истек и они согласны были работать до его окончания. Для устрашения рабочих он вызвал стражников и полицию, которая во всем держит его сторону. Не так давно вы хоронили вагранщика Захара Макеева и его дочь, погибшую тоже по вине Дятлова, а теперь на заводе новая жертва. Молодого рабочего Федора Бодягина увезли в больницу с проломленной головой, а его отца Дятлов ограбил на глазах у всех, не выдав заработанные деньги.