На задворках "России"

Это что касается более или менее известных, публичных фигур. Немного иначе обстоит дело с теми, кто, играя в моей истории роли не последние, никак не проявил себя на литературном поприще. Речь идет об администраторах и технических работ­никах — завхозах, бухгалтерах, секретарях, юристах, машинистках и т. д. С одной стороны, имена этих людей, как хороших, так и дурных, большинству читателей ни­чего не скажут. С другой — представители этих вездесущих профессий знакомы едва ли не каждому и настолько зримо присутствуют в массовом сознании как типажи, что детальная прорисовка подлинных портретов будет только отвлекать внимание от существа дела. Именно поэтому я решаюсь изменить их имена, придать им обобщен­ные черты и вообще дать волю воображению — в тех случаях, где связанные с ними темные обстоятельства могут быть прояснены лишь художественными средствами. Считаю своим долгом заявить, что вымышленные таким образом персонажи ни с кого не списаны и не имеют прототипов: это всего-навсего ходячие функции, а не живые люди. Совпадения между ними и реальными участниками событий могут носить только случайный либо ролевой характер и ни в коей мере не затрагивают моральную и де­ловую репутацию последних.

Идеальных зеркал в природе вообще не бывает, всякое из них сколько-нибудь врет. Связь моя с "Новым миром" была настолько крепкой, а происходившие там события столь болезненно и подчас самым грубым, телесным образом меня затрагивали, что даже теперь, спустя годы, вспоминать о происшедшем спокойно и отстраненно я не способен. Все изображенные здесь лица пропущены через мое восприятие, показа­ны такими, какими их вижу я, а не какими создал (или замыслил) Господь, выражают не самих себя, а мое к ним отношение. Так что, получается, все они, без исключе­ния — как вымышленные, так и реальные, — в той или иной мере мной придуманы.

Но довольно объяснений. В конце концов, как можно запретить нам видеть людей такими, какими мы их видим? Это естественное право человека. Как можно запре­тить обожать их или ненавидеть и во всеуслышание говорить о своей любви и нена­висти? Как можно запретить их понимать (в согласии с ними или, наоборот, от про­тивного), хотя бы пытаться понять?..

Это и есть правда, которую мы тщательно скрываем в повседневности. Это и есть дело писателя.

Вовремя нашелся и эпиграф: он вселяет мужество и говорит о том, что я на пра­вильном пути.

ЗАЛЫГИН

В десятых числах октября 1994 года на старой подмосковной даче, которую мы с женой в ту пору снимали, затрещал телефон.

Звонила из "Нового мира" Роза Всеволодовна Баннова, секретарь Залыгина. Она сказала, что Сергей Павлович хочет со мной поговорить и ждет дома, в Переделкине, моего звонка.

К тому времени, надо сказать, звонки в нашей "берлоге" раздавались крайне ред­ко. Я нигде не работал; мой медленно умирающий из-за отсутствия средств журнал "Странник" рухнул наконец окончательно. После событий 93-го, завершившихся от­вратительным кровавым спектаклем в центре Москвы и позорными выборами, еди­номышленников среди прежних друзей и знакомых у меня почти не осталось.

Никогда не забуду, как 4 октября 1993 года на заседании клуба "Московская трибу­на", членом которого я был с самого его основания А. Д. Сахаровым, сидевшая на­против меня Мариэтта Чудакова — давняя знакомая, благоволившая к моему журна­лу, — не замечая в этот раз меня и моих возражений, энергично убеждала собравших­ся в необходимости самых крутых мер против "врагов президента и демократии". В эти часы на улицах и площадях уже разгоралось побоище. На другой день "Известия" опубликовали печально известное "открытое обращение группы российских писате­лей", подписанное, к сожалению, не только Чудаковой, Нуйкиным, Баклановым, Ка­рякиным, но и, например, Виктором Петровичем Астафьевым... Напомню дух того послания: "Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстри­ровать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, доста­точно окрепшей демократии?" У одного из подписавших достанет нахальства меньше чем через два месяца с телеэкрана бросить народу: "Россия, ты сошла с ума!" — после того, как часть избирателей в бессильном отчаянии предпочтет ему и его компании откровенного шута Жириновского.

Сплотившееся в годы перестройки сообщество людей, имевших какие-то основа­ния именовать себя демократами, даже не раскололось, а, я бы сказал, распылилось. Наступила привычная для русских "глухота паучья". Молчал, соответственно, и теле­фон.

В период тягостного затишья я сел за роман, пытаясь глубже понять происходя­щее. Еще теплилась надежда оживить "Странник". Наниматься после своего журнала в другое издание не очень хотелось. Но тоскливое чувство невостребованности, ожи­дание, что кто-то из старых знакомых вдруг вспомнит обо мне и куда-то позовет, — это было. И буквально за считанные дни до звонка из "Нового мира" я сказал жене, что есть, пожалуй, только один человек, на чей зов я сегодня откликнусь, с кем пойду работать, — это Залыгин.