На вахте и на гауптвахте. Русский матрос от Петра Великого до Николая Второго

Якут Алексей Оконечников по законам военного времени не был комбатантом — лицом, принимавшим участие в боевых действиях. Поэтому после боя с японской эскадрой первого августа 1904 года он был отпущен на Родину. Военные чины Страны Восходящего солнца не подозревали, что бывший корабельный священник везет на себе полный отчет о бое, написанный на тонкой рисовой бумаге[211]. И это несмотря на несколько обысков! Позже документ был представлен императору Николаю Второму и во многом помог русским инженерам при проектировании кораблей возрождавшегося после войны с Японией Русского флота

Что же касается самого отца Алексея Оконечникова, то он, по некоторым данным, был одним из священников храма Спаса на Водах, построенного в Санкт-Петербурге в память погибших в море в войну 1904–1905 годов. Кстати, в ходе сражения с японцами он был несколько раз сбит взрывной волной, несколько раз терял сознание от ударов о переборки, обожжен и легко ранен в ногу. Наградами ему стали Синодальный наперсный крест и Золотой наперсный крест на Георгиевской ленте из Кабинета[212] императора.

Не было недостатка в героических священниках и в Первую мировую. Вот воспоминания командира крейсера «Баян» капитана первого ранга Александра Константиновича Вейса о бое с германскими крейсерами в 1915 году у шведского острова Готланд:

«Во время этой перестрелки в “Рооном”[213] наш священник[214] бесстрашно ходил по верхней палубе и по батарейной палубе с крестом и Святой водой. Когда я увидел ею проходящим мимо боевой рубки, мне стало страшно за него, и я ему сказал, чтобы он шел под прикрытие, но он продолжал ходить всюду».

Естественно, что важнейшие праздники Русской православной церкви широко отмечались и на борту корабля. Вот, например, как проходило празднование Рождества на корвете «Коршун» в начале 1860-х годов:

«В первый день рождества Христова,., матросы сутра приоделись по-праздничному: в чистые белые рубахи. Все побрились и подстриглись, и лица у всех были торжественные. Не слышно было на баке обычных шуток и смеха — это все еще будет после, а теперь матросы ожидали обедни.

В палубе, у переборки, соединяющей кают-компанию с жилым помещением матросов, у образа Николая Чудотворца, патрона моряков, уже собиралась походная церковь: были поставлены маленький иконостас, аналой и подсвечник для свечей.

Ровно в десять часов боцман Федотов просвистал в дудку и крикнул: “На молитву!”, и скоро палуба была полна матросскими белыми рубахами. Впереди в полной парадной форме стояли капитан, офицеры и гардемарины. Все были тут, кроме вахтенных.

Старый монах, отец Спиридоний, облаченный в новую ризу, начал обедню, и хор певчих пел стройно и согласно.

Несмотря на пропущенные виндзейли[215], в палубе было жарко и душно. Но матросы, по-видимому, не обращали на это ни малейшего внимания; в строгом молчании слушали они обедню и по временам осеняли себя истовым крестным знамением. И грубые матросские лица, загорелые и обветрившиеся, эти небольшие, приземистые фигуры, крепко державшиеся на покачивающейся палубе своими мускулистыми, цепкими, босыми ногами, видимо, выражали торжественность настроения и вместе с тем удовлетворенность, что праздник справляется честь честью…