— Когда-нибудь должно же иссякнуть людское терпение, — пожал я плечами. — Вы сами виноваты. Насилие всегда рождает отпор. Надо думать, люди уже просекли: не банщики — акиимы тайно правят? А те, из бань, лишь гордо хлопают деревянными подошвами да ведут контроль за чистотой? И остается им выкрикивать лозунги, много обещающие, да ничего не исполняющие — из порожнего не напьешься, из пустого не наешься…
Директор ринулся ко мне, я отскочил — думал, боднет меня башкой, как разъяренный бык.
Однако он овладел собой и снова стал самодовольным, точно валун, вросший в землю и уверенный, что нет такой силы, которая приподнимет его и откатит прочь. Вот так и Директор сросся с креслом, даже заключение воспринял как временную неприятность, просто ошибку.
— Почему с нас не сняли наручники? Боятся, не придушим ли друг друга? — размышлял я.
— Некому принять решение. — Он чванливо выпятил губы. — Меня нет, вот все и потеряли головы…
— Кроме того единственного, который, как положено чиновному скалолазу, готов влезть на ваше кресло: давненько уже поджидал директорского поста.
— Не родился еще таковский. — Он помотал головой, задетый за живое. — Я помощников подбираю…
— Полно, враг затаился! Есть враг, есть… Кто же иначе насыпал сажи в перчатки? — Я упорно укоренял подозрения. — Имел доступ к перчаткам, значит, кто-то из ближайшего окружения, а вы его много раз вызывали, приглашали, доверяли ему, согласовывали действия… А кто подсунул мысль, чтобы из толпы крикнули: „Снимай перчатки!“? Ведь, по-вашему, ничего не происходит такого, что не было бы заранее включено в организацию будущего? Этот некто на совесть поработал для своего будущего.
Директор насупился, грозно сдвинул брови. По всей видимости, перебирал своих сотрудников, впервые видел в них врагов, пусть еще неявных. А среди них были способные, умные; их достоинства теперь вызывали подозрения, вменялись в вину.
В камере царил полумрак. В тишине ехидно жужжала большая черная муха и упорно, пролетев круг, приземлялась на лбу у Директора. Из коридора время от времени доносились отголоски шагов профоса, и бренчанье ключей смешивалось со старческим покашливанием. Мы оба то и дело поднимали головы, ждали, вот-вот откроется дверь нашего узилища.
Совсем стемнело, когда в замке заскрежетал ключ и дверь со скрипом открылась; вошел старый бульдог с лестницей и зажег высоко под потолком керосиновую лампу. Она долго качалась, а вместе с ней и наши тени. Бульдог снял с нас наручники. Я растер суставы и сделал руками несколько взмахов, чтобы восстановить кровообращение в онемевших мышцах.
— Полагаю, вы готовитесь к длительному пребыванию в сих местах. А я завтра выйду. Это явная ошибка. Меня тут не оставят. Вы и не представляете, кто я такой в этой стране.
— Зато другие представляют, и не одну ночь придется вам повертеться на твердых досках. Тем более совесть спать не даст.
— А что это такое? Совесть, совесть…
— Это наитишайший шепот: не делай этого. Нельзя, приносишь зло…
— А мне все можно. Еще не нашелся такой, чтобы мне что-нибудь запретить осмелился. Приказы, поучения хороши для малых сих. И ростом, — показал рукой, что имеет в виду детей, — и духом. Вам трудно уразуметь, но я нахожусь над всем и вся. Я всегда знал больше, нежели королевская голова в обруче Короны когда-либо способна была охватить. И знание никогда мне не казалось страшным. Умей только мудро пользоваться им, оно даст силы, осветит путь, когда остальные двигаются ощупью, то и дело бьются головой об стены.
— Значит, вы, пан Директор, не признаете никаких законов, никаких высших прав?
— Отчего же, признаю. Поступаю всегда так, чтобы все служило мне, укрепляло мою позицию, расширяло влияние, защищало от волчьих посягательств завистников. Всем я обязан себе одному, — заявил он с гордостью.
— И той терпеливой толпе, которая на вас трудится, — напомнил я гневно.
Однако он вовсе не почувствовал себя задетым моей репликой.
— Именно это самое трудное искусство: мудро разделить работу — платить похвалами, а все заслуги приписывать себе. И этому нельзя научиться, это надо иметь в крови. Как я: родиться правителем.
Приучи блаблака к пахоте, и ему даже в свободный день, как волу, будет не хватать ярма. Его тянет целиком отдаваться удовлетворению простейших нужд: еде, поискам тряпья для тела, рухляди для дома. Когда покупка похожа на охоту, больше радости, если что-нибудь высмотришь, приволочешь домой. А коли в том пособлю ему, он благодарен, отплатит рвением по службе, верностью, мои интересы защитит как свои. Донесет на своих товарищей, а когда понадобится, даст и фальшивые показания. Вот каких служащих я воспитал — для себя, только для себя. Впрочем, вы вскоре убедитесь. — И он задрал нос.
Однако до ужина наше положение не изменилось. Получили по миске картофельной похлебки и по куску хлеба — одинаково.
— Мне дали первому! — заметил Директор, находя в этом утешение.
— Зато я первый съел, — торжествовал я, облизывая ложку дочиста.
Лениво уходили осенние дни, никто нами не интересовался, не спешил с расследованием.