На Тихом Дону

— Я и сам так думаю: остается одно дело — покаяние. Упаду старикам в копыта, авось — посочувствуют… А вы, с своей стороны, Ф. Д., сделайте милость, (при этом мой собеседник понизил конфиденциально голос и зашел мне наперед, как будто желая отрезать мне путь в случае отступления), — не оставьте моей просьбы: поговорите с своей стороны атаману! Он вас послухает… Заставьте вечно Богу молить!

Я пообещал исполнить его просьбу, если представится удобный случай, и мой собеседник отправился опять назад в правление, повторивши напоследок со вздохом:

— Остается одно дело — покаяние…

Когда, часа через два, я снова пришел на сход, Дворянсков о чем-то горячо и убедительно говорил с выборными, сидевшими уже в «майданной» на длинных черных скамьях с номерками. Он переходил от одной скамьи к другой, нагибаясь несколько к своим слушателям, склонял голову набок и умеренно жестикулировал одной рукой. Но на лицах его слушателей как-то не было заметно большого сочувствия.

Комната заседаний («майданная»), высокая, большая, с потемневшими потолками и стенами, вмещала в прежние времена до тысячи участников, имевших право голоса. С заменою их выборными от каждых десяти дворов (так называемыми «десятидворными») число участвующих на сходе обыкновенно редко превышало сто человек. Теперь, впрочем, было много посторонней публики: казаки съехались получать свои пайки травы, продавали их, покупали, менялись… Усиленная вентиляция при помощи открытых настежь дверей и окон не освежала тяжелого, спертого воздуха; запах пота и дыхания тесно сидевших и стоявших людей охватывал посетителя еще в дверях майданной. Было очень тесно. Видны были одни головы — седые, русые, рыжие и черные, с лысинами и с волосами, смазанными коровьим маслом, причесанными или всклокоченными, спускавшимися на лоб.

Впереди, ближе всех к столу, сидели хуторские атаманы с насеками[2]; кругом стола, на особом возвышении, — станичный атаман, местные офицеры, писаря, судьи, доверенные от общества, казначей и есаулец Силиваныч, на обязанности которого, как уже сказано, было взывать к молчанию. Голос Силиваныча был так громок и пронзителен, что он водворял им тишину при всяком шуме лучше любого звонка.

По обыкновению, сход открылся чтением циркуляров, опубликованных областным и окружным начальством. Чтение это было утомительное, снотворное и казалось бесконечным. Сначала читал гражданский писарь, потом стал читать военный. Было скучно. Большинство выборных разговаривало между собою вполголоса, некоторые дремали.

— Читай ты понятней! повнимательнее! — кричал изредка кто-нибудь для разнообразия небрежно читавшему писарю.

Когда, наконец, был прочитан последний циркуляр, станичный атаман встал и обратился к сходу:

— Теперь выслушайте, господа выборные, приговор м — ского хуторского общества.

— Молчи-и, честная станица! — крикнул оглушительно есаулец.

— «Тысяча восемьсот девяносто такого-то года», — начал с расстановкой атаман чтение приговора.

— Господа выборные, пожалейте! — раздался вдруг голос Савелия Дворянскова, появившегося тотчас же у стола.

— Дворянсков! выйди вон! — строго обратился к нему атаман.

— Как же, ваше благородие? — попробовал возразить Савелий, — сейчас обо мне сужет начнется, а вы приказываете выйтить… Какой же это порядок?

— Пошел вон! — уже грозно крикнул атаман. — Полицейский, выведи его!

Дворянсков исчез за дверью.

— «Казак нашего хутора Савелий Демьянов Дворянсков, — читал атаман своим охрипшим голосом, но довольно громко и явственно, — держит в доме у себя под видом работницы казачку Матрену Верхушкину, с которой он, Дворянсков, проживает двенадцать лет; жену свою Дворянсков удалил от себя, которая в настоящее время проживает у своего отца. Он, Дворянсков, в общежитии неблагонадежен, всю свою жизнь провел в дурном поведении, как-то: постоянно ссорится с своими соседями и конфузит разными неподобными скверными словами, обругивает и насмехается; кроме того, он, Дворянсков, нечестного поведения и вредный обществу, потому что ни в чем не подчиняется и ни в каких платежах и требованиях по общественному управлению не разделывается»…

— Дозвольте узнать, ваше благородие! — вторгнувшись самовольно в майданную, крикнул Дворянсков, — в каких же это я платежах не разделываюсь? Подымные уплатил, земские также, почтарю — также самое… У меня даже фитанции при себе…

— Дворянсков! выйди вон! — строго остановил его атаман.

Полицейский опять надвинулся на Дворянскова, и он должен был оставить комнату заседания. Атаман продолжал читать:

— «Он, Дворянсков, первым долгом уже в юных летах подстрелил старуху нашего хутора из ружья пулей, за что действительно судился окружным судом, почему остался не обвинен, которому в то время было шестнадцать лет; еще Дворянсков болдирован был станичными правителями на шары — в ссылку, в Сибирь на поселение, был лишен права голоса»…

— Старуху эту, господа выборные, я по нечаянности подстрелил, — высовывая голову из-за двери, крикнул Дворянсков, — тому лет близ сорока уже прошло, а они только теперь вспомнили…