На тихой Сороти

А вот Надьку едва добудились. Ее опередили проворные на ногу тетки. Обе разом выскочили на крыльцо. А за ними лохматая Дэля.

- Что орете спозаранок, горластые!- закричала на нас Надина старшая тетя.

— Какие-то ненормальные! — возмутилась младшая.

«Гав-гав-гав!» — заметалась Дэля. Переполох, да и только.

Надя-копуша собиралась не менее четверти часа Тетки не отпустили ее без завтрака.

Пыхтел и рокотал трактор — путиловский «фордзон». Медленно на прицепе тащил поперек ржаного поля огромный комбайн, будто маленький козел вел в поводу слона. Чикали, срезая рожь, прицепленные к комбайну косилки. Шуршали механические грабли, загребая в нутро комбайна целые вороха колосьев. В самом комбайне ритмично постукивала молотилка, выбрасывала назад пустую солому — четыре молодухи едва успевали отгребать.

Сверху, из узкого жестяного раструба, непрерывным ручьем текло обмолоченное зерно. На двуконной телеге с высоким кузовом, застланным брезентом, четыре парня подставляли под хлебную струю мешки. Наполнив, проворно завязывали и сбрасывали на жнивье, как сытых поросят.

Мы разинули рты. Вот оно, чудо-юдо, Люськин «кымбайн» — и швец, и жнец, и на дуде игрец!

За штурвалом трактора — важный парень в голубой футболке. Рядом с ним — пионервожатая Катя Соловьева в красной косыночке.

Комбайном управляет пожилой дядька в синей рабочей блузе-толстовке. Глядит строго, зорко, как часовой с вышки.

Народу на поле — что на ярмарке. И шум как на ярмарке. Зрителей в пять раз больше, чем работающих.

Путаются под ногами мальчишки: галдят, свистят, орут. Не обращают внимания на тычки и подзатыльники.

— Господи Иисусе! — крестятся старушки. — Помилуй нас, грешных...

Судачат старики:

Кум, а божье ль это дело? Где ж это видано, чтоб этак над хлебушком изгаляться?..

Молчи, кум. Не нашего ума дело.

Гляди да помалкивай.

— Ах, шишок банный! Так и порет, так и шьет...

— А огрехи-то оставляет!..

- Ништо. Старухи серпами подберут.

Ковыляет по полю потный, счастливый председатель Михайловского колхоза. Смешит честной народ:

— Бабоньки, молодушки! Шевелись, мои душки! В шелка-бархаты разодену. Каждой по швейной машине куплю! Старушкам чайную отгрохаю!

Хохочут веселые бабы-молодухи, знают — у председателя в кармане блоха на аркане, а в Госбанке на колхозном счету пока ни гроша.

- Мужички, наддай! Ресторацию построю. Раковарню заведу. Пей от пуза пиво — закусывай раками!

— Ха-ха-ха-ха!

-О бес хромой зепает!

Будешь зепать. Одна ж эта чуда на весь район. Завтра уйдет—поминай как звали.

Подводы с тугими мешками идут в деревню обозом. В конских гривах — красные ленты, над дугами— флажки. Порожняком возвращаются вскачь. Молодежь поет новую песню про пятьдесят тракторов. Правда, трактор на поле пока только один, но все равно это похоже на небывалый праздник,

Я тычу Надю в бок:

— Гляди! Как на толоке!

Кто-то мне отвечает из зрителей:

Лучше, чем на толоке. Толоку сегодня собрали, а завтра ее уж нет. А колхоз — он. навсегда! Навечно.

Ври больше!

Молчи, контра!

И тут я увидела свою мать и на всякий случай спряталась за широкую спину какого-то бородатого деда.

Мать в синих шароварах, заправленных в русские сапоги, в белой блузке с закатанными рукавами, простоволосая, с брезентовым портфелем под мышкой легко шагала по жнивью, направляясь к комбайну. Лицо сердитое. (Хорошо, что я спряталась.) На ходу она вырвала с корнем пучок несжатых комбайном колосьев.

Рядом с моей матерью важно вышагивает молодой агроном Валентин Кузнецов. Тоже с портфелем. А чуть позади — секретарь райкома Федор Федотович Соловьев, Катин отец. За ним внук деда Козлова ведет в поводу четырех оседланных коней.

Толпа расступилась, пропуская начальство. Мать прошла в трех шагах, не заметив меня. Зато Валентин увидел и подмигнул веселым черным глазом. Я приложила палец ко рту: «Не выдавай!» Валентин улыбнулся и кивнул головой: «Не выдам».

Показывая рукой на огрехи, мать возмущенно говорила своим спутникам:

— Безобразие! Форменное безобразие!

Тракторист, заглушив мотор, легко спрыгнул на землю. Комбайнер тоже. И сейчас же Катя-вожатая проворно уселась на железный стульчик и положила маленькие смуглые руки на штурвал трактора. Завопили мальчишки:

Катя, заводи!

Заруливай!

Катя смеялась, отрицательно качала головой. А тракториста и комбайнера в три голоса распекало начальство. Недолго ругали. Вскочили в седла — ускакали.

Комбайн опять: хлоп-хлоп-хлоп! чик-чик-чик! — поехали... Запели колхозные девчата:

Ах, шарабан наш,

Давай же трогай!

К социализму прямой дорогой.

Люська-проныра первая пронюхала, что на футбольном поле комсомольцы поставили круглые качели— «гигантские шаги». В тот же день мы уже качались. Интересно. Сел верхом в веревочную петлю, бегом вокруг столба, потом ногами толчок — и в полет! Как-на планере.

— Дин, не зевай, собью! Чего висишь, как тряпка? Разбежись хорошенько.

И вдруг откуда ни возьмись мальчишка — долговязый, черный, кудрявый и грязный. Цоп за комель моей петли и рванул на себя, чуть наземь не уронил.

Слезай, приехали.

Тебе что, цыган, надо? — возмутилась я.