«На суше и на море» - 60. Повести, рассказы, очерки

Только подумал, а он кричит сверху в мегафон: «Опускаем трос с фонарем!..»

Минут через пять, мы уже по колени в воде стояли, видим, сквозь туман спускается к нам светлое пятнышко…

В общем и анкерок, и нас с Алексеем в самое время вытащили.

На базу мы с ним возвращались в машинном отделении «Вихря». Отогревались. И в сухую робу переоделись, и горячего чая напились, а все не попадали зуб на зуб…

Доронин широко улыбнулся, прищурив глаза, и в них в одно и то же мгновение отразились и природное, истинно русское добродушие, и мудрость, и жизненная сметка, накопленные несколькими поколениями каспийских и камчатских рыбаков, людей большой внутренней силы и отваги. И я подумал: в только что рассказанной им истории боцман присочинил, будто бы ему было страшно, когда они плыли на тузике через Малый пролив; присочинил не из намерения порисоваться, а из скромности, из желания подчеркнуть, чего все это стоило для Алексея Кирьянова, совсем еще в то время неопытного пограничника.

— Сидим мы, значит, в машине, у горячего кожуха, отогреваемся, — улыбаясь, продолжал Доронин, — а Алешка возьми и зашепчи мне на ухо: «Для того чтобы измерить высоту какого-либо предмета на местности, нужно построить два подобных прямоугольных треугольника…» Перебиваю я его: «Я, — говорю, — и сам это вспомнил».

Может быть, Алексей и догадался, что я его тогда на камушках на откровенность вызывал, но виду не подал, спрашивает:

«А что, товарищ боцман, ваш дружок пришел в свою тарелку?»

Я будто не понял, о чем речь, переспрашиваю:

«Какой дружок?»

«Ну тот комендор… который с «Ломоносовым» письмо от бывшей невесты получил».

«В точности, — отвечаю, — это мне пока неизвестно, но похоже, что скоро пойдет на поправку..» И больше на эту тему ни я, ни он ни словечка…

Моросящий дождь-бус, начавшийся с полчаса назад, все усиливался и усиливался и в конце концов прогнал нас с Дорониным с мыса над Малым проливом; мы направились домой, к базе. Под ногами похрустывали обломки застывшей лавы.

Боцман вдруг наклонился, достал из-под камня небольшое светло-серое яйцо, которого я, конечно бы, и не заметил.

— Чайка оставила; наверно, ее самое-то поморник сцапал.

Доронин осторожно завернул яйцо в носовой платок, спрятал в карман, улыбаясь добавил:

— Марише для коллекции…

Свернув от пролива к тропе, идущей над океаном, мы вскоре поднялись на утес, на котором неподалеку друг от друга стояли старинный каменный крест и обелиск с пятиконечной звездой. Приостановившись, мы отдали честь героям родины, положившим жизни за ее великое будущее.

С высоты утеса открылся необозримый океанский простор, вид на затушеванные дымкой тумана и буса соседние острова.

— Красота!.. — тихо, почти с благоговением произнес боцман.

Мне интересно было узнать, что же обнаружили пограничники в анкерке, который Доронин и Кирьянов достали на отмели, но я воздержался от вопроса. Не хотелось перебивать настроения боцмана, да, вероятно, если бы он мог, то сам бы рассказал об этом. Он же заговорил совсем о другом, посоветовал мне порасспросить рулевого Игната Атласова о том, как они с Алексеем Кирьяновым доказали рыболовам-хищникам, что дважды два вовсе не четыре, а сорок, и как при этом Алексей заслужил право на то, чтобы комсомольцы погранбазы единогласно постановили снять с него выговор, полученный на Черноморье…

КОМСОМОЛЬСКАЯ СОВЕСТЬ

В начале следует сказать о двух документах и о небольшой справке. Впрочем, карикатуру, помещенную в одном из старых номеров стенной газеты «Шторм», можно назвать документом сугубо условно, хотя секретарь комсомольской организации сторожевика «Вихрь», командир отделения рулевых, главстаршина Игнат Атласов и держится иного мнения.

Карикатура изображала молодого моряка со вздернутым носом. Стоя на цыпочках, явно самовлюбленный крикун пытается дотянуться до верха голенища огромного сапога.

Под рисунком — строка из пушкинской притчи о сапожнике:

«Суди, дружок, не свыше сапога!..»

— Кирьянов? — спросил я, рассматривая карикатуру.

— Что вы! — воскликнул Атласов, — Это дальномерщик Петя Милешкин. Такой был всезнайка, такой хвастун: «Я десять классов окончил, нечего меня учить!..» А сам, маменькин сынок, воротника не умел пришить, носового платка выстирать. После этой карикатурки Милешкин неделю с Алексеем не разговаривал.

— Почему же именно с Кирьяновым?

— Так ведь это же Алеха его нарисовал. Здорово? Петька Милешкин, как вылитый…

Второй документ, показанный мне Игнатом Атласовым, протокол общего комсомольского собрания корабля. Первый пункт этого протокола посвящен Алексею Кирьянову, и его необходимо привести дословно: