На суше и на море - 1972

Ночью пошел дождь, и Гусев проснулся. В комнате было тепло, шлепались, падая с потолка, невидимые во тьме капли. Рядом на нарах, завернувшись в спальный мешок, спал Тасеев, и Гусев слышал его ровное дыхание. Дождь однообразно колотил в стекла. Капало в нескольких местах сразу. «Надо починить крышу», — думал Гусев.

Он повернулся, укладываясь удобнее. Не спалось. Он стал думать о вещах, которые в свое время не починил. Часы, авторучки, башмаки. Всего набралось много. Потом вспомнилось лицо Тасеева в порту. Настроение починить трудно… Сон окончательно пропал. Хотелось пить. Дождь медленный — это надолго. Ну, на то ты и геолог. Вытянул свой билет и труби, пока не устанешь встречать и прощаться.

А Тасеев уснул сразу и глубоко. Только под утро, когда усилились порывы ветра, он на минуту проснулся. Гусева не было слышно, по стеклам стучал дождь. «Горит маршрут, тонет маршрут», — сонно опечалился Тасеев.

Дождь шел до самого утра. Но, несмотря на это, в комнате сохранилась сносная температура и запах лепешек. И еще — подсохших у печи дров.

Глава вторая

1

Утром берег закрылся туманом, который держался весь день. Моросил безнадежный дождь. После долгих трудов Тасеев водрузил над перебитыми балками конюшни длинный бамбуковый шест — подвесную рею с кавасаки. Закрепив провод, он вывел его конец в форточку. Гусев захохотал, увидев его перепачканные руки.

— Почему не позвал?

— Храпишь очень…

— Это я к непогоде, — оправдывался Гусев.

Пока он умывался, фыркая и разбрасывая фонтаны брызг на исслеженный птицами сырой песок, Тасеев вытащил из рюкзака тщательно завернутый в рубашку транзистор. В комнате стало тесно от писка и треска.

— Ага! — сказал Тасеев. Комнату наполнили плавные позывные «Маяка». — Хорошо. И позывные, — он поискал слово, — домашние, будто и не на острове, а дома.

Тасеев представил воды холодного моря, отделившие их от материка. На север, правда, тянулась цепочка островов вплоть до Камчатки. На юге та же цепочка упиралась в Японию. Но на восток на тысячи миль ни клочка суши до самой Америки. Тихий океан плескался за перешейком, под горой Иканмикот.

2

Пока Тасеев слушал курс японского языка (ему нравился чуть картавый женский голос, которым вещал приемник), Гусев спустился на берег.

Кромка пляжа, усыпанная плавником, уходила к отвесным скалам. Между кривыми источенными обломками тускло поблескивали всяческие чудеса: то причудливо изогнутые, побелевшие от времени древесные корни, то отшлифованные водой до яркой желтизны бамбуковые шесты, то обломки деревянных ящиков с клеймами всевозможных торговых фирм. Ярко белели полузанесенные песком раковины громадных пектенов и игольчатые, словно поросшие зеленым мхом, сферические скелеты морских ежей. Трещали под сапогами высохшие морские звезды, темные членистые огурцы голотурий, панцири и клешни самых невероятных размеров и расцветок и коричневато-зеленые, пахнущие йодом, рифленые листья морской капусты. На каменистых площадках росли похожие на пухлые пальчики кожистые растения. Пальчики лопались с резким звуком, напоминавшим выстрелы.

Но еще интереснее было разглядывать вынесенные накатом радио- и электролампы, синтетические мешки и коробки, пластмассовые тазы, стеклянные поплавки, опутанные веревками и обрывками сетей, бочонки, синеватые и прозрачные бутылки из-под виски с красивыми металлическими пробками, деревянные заклепки, японские плетеные башмаки, украшенные яркими наивными рисунками, консервные банки, лопавшиеся от легчайшего удара, съеденные коррозией или совершенно новые, сияющие, как маленькие солнца, побитые водой резиновые и пластмассовые куклы с нерусскими лицами, деревянные пепельницы, а часто и совсем уж непонятно как попавшие на пустынное побережье предметы — якоря, намертво вросшие в песок, металлические котлы и даже неразорвавшиеся снаряды.

Пляж постепенно сузился, слева поднялись аллювиальные обрывы[1], постепенно сменившиеся коренными породами. Но на обнажения Гусев не смотрел. Успеется. Наконец пляж уперся в непропуск — утес, омываемый морем, обойти который можно было только поверху. В тумане, за невидимым кекуром, орали утки. Вот оно где, мясо! Сюда, голубчики!

Но утки, раздраженно и часто крича, так и не появились. Зато вынырнул и черной тенью побежал по песку высокий баклан. Дождавшись, когда баклан остановится, Гусев застрелил его. Баклан был тяжелый, под жесткими перьями ощущалось тепло. «Не птица», — с презрением подумал Гусев, но понес баклана домой. Надрезав кожу на шее, животе и лапах, он, как чулок, снял ее вместе с перьями, а тушку сунул в кипяток.

3

Дослушав урок японского языка, Тасеев пошел осматривать доставшееся им наследство. В конюшне были продавлены потолки, опасно прогнулись балки. Как слоны ходили. Ветром, наверное, ободрало или жители на дрова перевели.

Баня и разрушенные подземные склады были неинтересны, но на отшибе стоял дом с настежь распахнутыми дверями. Половицы, загаженные лисами, разошлись, показывая широкие, в ладонь, щели. Все, что сохранилось, — кирпичная печь да стойка для обуви. Вот и определи, кто тут жил.