На суше и на море - 1964

Входим в луговую протоку. Рамон останется здесь. Выражение его почерневшего потного лица какое-то печальное, гордое. Стоя на корме лодки, он нажимает на нее пружинящими ногами и таким образом приподнимает немного нос. Это позволяет нам проникнуть в заросли мангровых. Добираемся до твердой почвы и входим в пальмовую рощу. Рамон, обхватив руками и ногами ствол пальмы, быстро и уверенно взбирается вверх. Он срывает несколько кокосовых орехов. Луис и Начо срезают верхушки ударами мачете. Подняв лицо к солнцу, жадными глотками, не переводя дыхания, пьем, как дикие звери, живительный напиток.

Рамон покидает нас. Он останется здесь.

VII

Жена крестьянина Мены ничего не поняла. Стоя у дверей своей небольшой хижины, сооруженной из обмазанных глиной пальмовых стволов и сучьев, покоящихся на толстых «кедровых» балках^[8], она спокойно выслушала мою ложь, а пять ее сынишек испуганно разглядывали меня.

— Энрике отправился в Истлан. Очевидно, побывает в Гвадалахаре^[9]. У него срочное дело. Возьми эти квартильас^[10] до его возвращения.

Лицо крестьянки не дрогнуло. Засаленные лохмотья едва покрывали нанесенные на чахлой груди туземные символы. Пятна пеллагры со временем обесцветят бронзовый цвет ее кожи. Через много лет она скажет: «У меня испортилась кровь, и я побледнела». И больше ничего. И появятся на коже пятна печали. Поэтому пеллагру и называют печальной болезнью. Она лаконично произнесла: «Хорошо». И ее обезображенная тяжелой работой рука сжала деньги.

Затем, словно собак, шугнула детей, отмеченных печатью болезни и смотревших на меня как дикие зверята. Крестьянка стояла на пороге и не входила в хижину до тех пор, пока не убедилась, что я ухожу.

Весь приморский поселок уже знал, что Рамон Кордова расстрелян и повешен. Двое его убийц — носильщики из Медиа Луна и Масамитла, подозрительные субъекты, — напившись, рассказали о своем «подвиге». Не успели мы выпрыгнуть из лодок, как нас засыпали вопросами.

Предупрежденные мной, спутники ответили, что, очевидно, Рамона уже нет в живых. Я решительно поддержал их.

— Где он? — спрашивали нас.

— В лесу.

— Да, но в каком месте?

— Я пошлю своего брата отыскать эту прогалину.

Вот когда сказалась симпатия народа к Рамону. Жители поселка — рыбаки, лесорубы — недружелюбно поглядывали на убийц. Они должны были либо бежать, либо рано или поздно погибнуть под градом камней, ударами дубинок и мачете.

— Сволочи.

— А потому что богатые…

— Надругались над женщиной, а потом и его убили…

— Убийцы!..

Хромая, волоча негнущуюся ногу, пришла удрученная жена Рамона и с ней сын — копия отца.

— Мы уже знаем… — И глаза, когда-то прекрасные, наполнились слезами.

Я цыкнул на нее, как погонщик на быков, задумавших свернуть с дороги:

— Живешь в свое удовольствие.

— Нет, — ответила она, зарыдав.

Увидев ее горе, нахмурившегося мальчугана, уцепившегося за подол перкалевой юбки, я поступил как возничий, заметивший, что повозка неминуемо скатится в пропасть: пусть падает одна, без меня.

— Его убили из-за угла. Он был настоящий мужчина… — выдавил я в конце концов.

Ребенок смотрел на меня большими глазами, растроганный и благодарный. Жена Рамона резко отвернулась, как собака, кусающая себя за хвост.

— Все это случилось из-за меня, — сказала она прерывающимся голосом.

Она безутешно рыдала. Мне стало жаль ее. Вряд ли какая-нибудь женщина, изменившая мужу, предавалась большему отчаянию. На ее лице фиолетовой полоской выделялся шрам от удара мачете. Боготворивший отца ребенок пытался скрыть слезы, слизывая их языком.

Я положил руку ему на голову, приласкал и привлек к себе. Только один вопрос задал мне двенадцатилетний мальчуган.

— Ну, а ты сам видел? — спросил наследник этого сорвиголовы.

— Нет, не видел. Нужно еще уточнить…

И он успокоился, словно конь после трудного пути.

Через несколько дней вернулся мой брат и точно указал место, где висел труп Рамона.

В сопровождении нескольких человек туда отправился полицейский комиссар. Тропический зной и хищные птицы превратили тело в нечто распухшее, бесформенное, совершенно лишенное человеческого облика. После составления акта труп привезли в поселок.

Перед домом судьи толпа, сопровождавшая мертвое тело, остановилась. Казалось, все дальнейшее произошло случайно. Мы искали глазами врагов. Над выкрашенной яркой краской дверью висела траурная лента. Отвратительный запах разложения проникал, как проклятие, в створки обнесенного решеткой окна. И словно привлеченное этим запахом, к решетке прильнуло заострившееся, бледное, будто выточенное из дерева лицо старшего сына судьи. Высокий, худой, с лихорадочно блестевшими глазами, он наклонился, чтобы упереться локтями в подоконник, скрестив руки на груди. Его тонкие запястья были морщинисты, они как бы состояли из многочисленных колечек, как у дождевых червей. Сын судьи зловеще улыбался. Рядом, слегка оттолкнув его, встала седоволосая женщина, вдова судьи, которая долгие годы знала лишь одно: рожать детей, гнуть на работе спину и страдать от самодурства мужа.