На Севере дальнем

— Хорошая у тебя мысль, — сказала она, — только, Ты­нэт, кроме этого портрета, мы найдем еще много других ри­сунков, которые расскажут о жизни в Америке негров, индей­цев, эскимосов. Это будет целая выставка, и назовем мы ее примерно так... — Нина Ивановна задумалась, подыскивая подходящее название. — И назовем мы ее так: «Там, где пы­лают факелы». Сейчас я сбегаю домой, принесу кое-какие ма­териалы.

Она ушла.

Открыв журнал на прежней странице, Тынэт снова заду­мался. Ему казалось, что голодные глаза мальчика-негра за­глядывают прямо ему в душу и именно у него, Тынэта, просят есть. И чем дольше смотрел юноша в эти глаза, тем становил­ся мрачнее: «Как же это получается?.. Неужели ему никто не может помочь?..»

И вдруг Тынэту пришла мысль об отце, который тоже на­ходится где-то там, по ту сторону пролива, в той стране, где живет вот этот голодный маленький негр. «У него тоже не белое лицо... Он, конечно, беден, как и отец этого мальчика, и, верно, вот так же сильно хочет есть...»

Шла минута, другая, и уже не глаза маленького негра ви­дел перед собой Тынэт, а голодные, затравленные, умоляю­щие глаза своего отца, которого он представлял себе очень смутно, лишь по рассказам дедушки Кэргыля.

От мысли, что его отец живет где-то там, на чужой земле, и что, быть может, сейчас вот, в эту минуту, он страшно го­лоден и болен, Тынэту стало невыносимо больно. Казалось, что именно сейчас, как никогда, Тынэт понял, насколько тяжело сложилась судьба его отца, и он с горечью думал: «А мне, как же мне жить на свете, если я знаю, что ничем не могу помочь ему, моему родному отцу?..»

А голодные глаза со страницы журнала всё смотрели и смотрели на юношу, просили, умоляли его...

Тынэт обхватил голову руками и почувствовал, как часто бьются жилки на его висках.

«Я знаю, они такие... Они думают, что мы не люди, — при­шла в голову Тынэта мысль уже о чем-то другом, но он чув­ствовал, что это новое в его мыслях неразрывно связано с мыслями о его отце, с мыслями о маленьком голодном нег­ре.— Да, они думают, что тот, у кого лицо не белое, должен жить хуже собаки... Они там, за проливом, даже книги такие пишут, и их за это называют учеными...»

— Ну как, немного успокоилась пурга в твоей груди? — услыхал Тынэт голос учительницы.

Юноша вскочил на ноги.

— Нет, не успокоилась! — Оп с шумом отодвинул стул, на котором сидел. — Еще злее стала. Они думают, что Тынэт ни­чего не понимает! Они думают, что чукча Тынэт не человек!..

Нина Ивановна изумленно смотрела в его лицо.

— Нет, Тынэт все понимает! Тынэт лучше их понимает, кто человек, а кто волк с лицом человека... Скажи, Нина, где эта книга, которая называется «Миклухо-Маклай»? Дай мне эту книгу, я еще раз читать ее буду. Я должен делать до­клад... Слышишь, Нина, я буду делать доклад! Я буду гово­рить обо всем... Об отце расскажу. Об этом вот мальчике рас­скажу. О советских чукчах и американских эскимосах расскажу. О хорошем человеке Миклухо-Маклае расскажу. Ругать, сильно ругать буду тех, кого Миклухо-Маклай ругал! Всю ночь сидеть буду, а доклад напишу... Завтра всех людей собе­рем. Всех, даже тех стариков, которые уже по улице не ходят. Пусть слушают!

Нина Ивановна терпеливо ждала, когда Тынэт выскажет все, что было у него на душе.

— Хорошо, Тынэт, я тебе помогу сделать такой доклад,— наконец сказала она. — Это должен быть хороший, очень хо­роший доклад.

— Дай книгу о Миклухо-Маклае, дай твои материалы, — продолжал Тынэт уже более спокойным голосом. Но лицо юноши было по-прежнему возбужденным, глаза его, казалось, стали еще жарче.

«Да, Тынэт правду говорит: в груди у него пурга», — дума­ла Нина Ивановна, прикидывая в памяти, какие материалы ей следует подобрать для доклада своего друга,

ГООМО ВЕРНУЛСЯ

Долго болел Чочой. Таичи заботливо ухаживал за ним.

— А где мой дядя Гоомо? — все чаще и чаще спрашивал мальчик.

Таичи беспомощно разводил руками и тяжело вздыхал. Он боялся сказать, что с Гоомо, возможно, произошло какое-нибудь несчастье.

— А где Джим? — спросил однажды Чочой, пытаясь под­нять голову.

Таичи подсел к Чочою, положил ему па голову мокрую тряпку и сказал:

—Ушел Джим из нашего поселка, совсем ушел. Когда узнал о гибели сына, безумие вселилось в его голову. Прав­да, он не буйствовал, не кричал, он только повторял несколь­ко слов: «Когда сердце превращается в камень, им можно пользоваться, как камнем». Где Джим сейчас, я не знаю. Одни говорят, что его схватили американцы и посадили в дом для людей, потерявших разум, другие говорят, что его приютил индеец Шеррид...

Чочой закрыл глаза. Из-под его густых, длинных ресниц, перегоняя одна другую, заскользили слезинки.

— Был бы я сильным человеком, — тихо начал Чочой,— я бы отомстил и за отца, и за мать, и за Тома... За Джима тоже обязательно отомстил бы... Вот бы мне-найти лук де­душки Ако! Ты не слыхал о чудесном луке богатыря Ако?..

Старик подсел к мальчику, пристально всматриваясь в его худое лицо и пытаясь понять, не бредит ли он.