На самых дальних...

Остаток пути прохожу словно в кошмарном сне. Камни, камни, камни. Все вокруг — море, небо, берег — видится мне в оплошной грязно-серой гамме. Кружится голова, мучает жажда. Ловлю себя на том, что беспрестанно твержу какие-то слова, прежде чем до меня доходит их смысл: «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый…» Полный разбаланс личности, думаю я, сильный разум пытается взбодрить исчерпавшую свои возможности плоть.

На стык мы с Максимовым приходим нога в ногу, как образцово-показательный взвод на марш-броске. Трогательное единение. Только тут я замечаю, какой ценой дался моему визави этот «пробег» — потное осунувшееся лицо, каждый сантиметр одежды источает пар…

Бурная речушка, завладев живописным распадком, привольно и размашисто выводит его к морю. Это и есть стык. У самого берега прилепился наш обогреватель — крохотный домишко с печкой, нарами, запасом дров. Чуть в стороне — хозяйство рыбаков-сезонников, которые дважды в году высаживаются здесь во время путины. Что-то вроде летнего цеха — легкий навес, под ним огромные, в человеческий рост, чаны для засолки рыбы, короба для соли.

— Чайку согреть, товарищ лейтенант? — предлагает Максимов.

— Да не помешало бы, — отвечаю я и вспоминаю о мучившей меня жажде.

Максимов открывает обогреватель, достает топор, откалывает от сухого полена несколько лучин и разжигает печь.

— Вы в училище, наверно, много ходили? — неожиданно спрашивает он меня.

— Приходилось. — Я усмехаюсь про себя и мысленно благодарю наших отцов-командиров за выучку, за то, что не баловали нас праздной и вольготной жизнью даже по воскресеньям. Что-что, а свое увольнение и танцы в пединституте мы отрабатывали честно: традиционная десятка с полной выкладкой, ящик патронов на взвод, ну и прочие там «прелести».

Больше мы не говорим друг другу ни слова. Да и о чем говорить? Все и так понятно…

После бани и боевого расчета я сидел в канцелярии и составлял расписание занятий, когда вошел дежурный и обратился ко мне:

— Товарищ лейтенант, застава ждет вас к ужину…

Признаться, я опешил. Может, потому, что слова эти звучали для меня впервые. Или сказаны они были как-то по-особому — искренне и просто. Не знаю. Но я вдруг совершенно ясно и отчетливо понял: вот и пришел конец того испытательного срока, который определили для меня мои подчиненные. Поборов растерянность, я спокойно ответил:

— Добро, Кузнецов. Сейчас буду.

«ЛЮБОВЬ»…

С последней почтой неожиданно пришло письмо от Наташки. Для меня это было как гром среди ясного неба, как землетрясение, как цунами. Я даже глазам своим не поверил, когда дежурный протянул мне два конверта. На первом — хорошо знакомый, с характерным наклоном влево, почерк мамы, а на втором… «Но прежних сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило…» Нет, напрасно я лгал себе все эти долгие месяцы нашей разлуки, настойчиво и исступленно внушал, гоня прочь ее образ, что между нами все кончено, все в прошлом, что ее следует забыть, вычеркнуть из жизни. Слишком многое нас связывало. «Было волшебно все: даже бумажный сор…» И даже мстительная, подленькая мыслишка, таившаяся где-то в глубине моего уязвленного сознания, которая должна была, казалось, возликовать сейчас («Быть может, некогда восплачет обо мне…»), не принесла мне ожидаемого облегчения. Сердце мое предательски затрепыхалось…

Говорят, во всяком правильно работающем мозгу господствующая мысль засыпает последней и первая озаряет пробуждающееся сознание. Так это или иначе, но все эти дни я засыпаю и просыпаюсь с мыслью о погоде и с тоской смотрю на низкое тяжелое небо, готовое в любой момент взорваться пургой. Сам не знаю, почему я так тороплюсь с выходом на правый фланг. Рогозный все откладывает, а я все настаиваю, как будто там, и именно там, должно решиться что-то очень для меня важное. Я догадываюсь, в чем тут дело. Просто хочется побыть одному, собраться с мыслями.