На самых дальних...

Если поверить на секунду в тот библейский миф, как бог создавал нашу землю, то легко можно себе представить, что именно здесь пролегал тот самый путь на Голгофу. Узкая кромка прибоя с нависшим над ней нагромождением диких, мрачных скал; путь, усеянный щебнем, сыпучей галькой, огромными валунами, пористой вулканической магмой. Добавьте к этому непропуски, подстергающие в самых неожиданных местах, участки осыпей, обходные тропы, по которым надо карабкаться, подобно скалолазу, — и в вашем воображении может возникнуть отдаленный образ нашего правого фланга. Отдаленный потому, что эту немую картину надо, опять же в воображении, еще и озвучить: артиллерийскими залпами прибоя, грохотом низвергающихся сверху водопадов, натужным пыхтением сольфатар, испускающих клубы желтовато-грязного пара и отравляющих берег зловонным запахом сероводорода. И надо быть по крайней мере человеком без комплексов, чтобы притерпеться к такой обстановке, выбросить из головы все эти страсти-мордасти и сосредоточиться на главном — несении службы. Потому как в нашем пограничном деле, как ни в каком другом, бытует известный принцип: где тонко, там и рвется. То есть где труднее пограничному наряду, там легче нарушителю.

Да, правый фланг — это наше мучение и наша гордость. Мучение потому, что опасность подстерегает здесь пограничный наряд буквально на каждом шагу, и его судьба в те несколько часов, которые он несет службу, выматывает нам с Хобокой все нервы. Ну, а гордость — гордость по той причине (тут нас просто распирало от патриотических чувств), что больше ни у кого в отряде такой достопримечательности нет.

Так вот, захваченные заманчивой перспективой втрое укоротить «нашу Голгофу», мы дружно склонились над картой, и заскорузлый палец Кочуганова широким, коротким ногтем старательно прочертил на карте извилистую линию от нашей «Керчи», между двумя вулканами, прямо к Тихоокеанскому побережью, где пестрел флажок погранкомендатуры.

— Вот, — шумно вздохнув от натуги и выпрямляясь на стуле, сказал Семен.

— Ну-ну. — Хобока улыбнулся. — Что ж это за дорога, которую мы не знаем?

— Да на вашем же участке. От третьей речки в аккурат и начинается…

Хобока недоверчиво покосился на карту.

— Не о той ли тропе ты толкуешь, Семен, что еще мой предшественник Рогозный искал?

— О той самой…

Пока они выясняли, что к чему, я подвинул к себе карту и увидел, что действительно от третьей речки легким штрихом была нанесена кем-то извилистая линия, которая точно выводила к океану. Не скажу, что она, эта дорога, решила бы все наши проблемы, но сама идея показалась мне в высшей степени заманчивой. Пройти тылом острова, где, может быть, никогда не ступала нога человека, найти дорогу, проложить, освоить, вычеркнуть это маленькое белое пятно на карте, оставить свой след, который (вполне возможно) могут назвать твоим именем. «Тропа Астахова» или «Астаховская тропа» — а что, звучит! Все это мгновенно пронеслось в моей голове, прежде чем я понял, что спор между Хобокой и Кочугановым разгорелся не на шутку.

— Байки все это, Семен, — говорил мой начальник. — Позапрошлой весной я туда сунулся, по этой третьей речке. Прошел от силы три-четыре километра, а дальше баста — стеной бамбук.

— А я, Степан Ильич, сам прошел от сих и до сих, — Семен снова черканул ногтем по карте, — и даже не один, а с лошадью. Вулканом звали, как сейчас помню.

— Когда ж это было? — не унимался майор.

— В пятьдесят втором или третьем — запамятовал, прости господи. — Семен виновато пожал плечами. — Да вот и карта с той поры сохранилась…

— Вот я и говорю: сто лет в обед, — усмехнулся Хобока. — А если и было, то сплыло и бамбуком поросло. Ты ж лесник, Семен, знаешь, как бамбук растет — по полметра в день…

Семен не ответил и, насупившись, стал складывать свою карту в гармошку.

— Да ты не обижайся, Семен, — смягчился Хобока, чувствуя, что малость перегнул. — Я почему так говорю? Чтоб ты не сбивал мне с толку заместителя (это про меня). А то видишь, как глаза заблестели у лейтенанта? Он у нас молодой, горячий. Чего доброго, загорится твоей идеей — житья мне не даст. Верно, Анатолий Васильевич?

— Не знаю, — уклончиво ответил я. — Все может быть…

На том наш разговор и закончился, и мы мирно разошлись, хотя я видел и чувствовал, что Семен крепко обиделся на майора.

На следующий день, когда Кочуганов отряжался с заставы дальше по своему лесному участку, я улучил момент и отвел его в сторонку.

— Послушайте, Семен Кузьмич, а вы б не могли карту мне вашу оставить?

— А чего ж нет? — Семен извлек из кармана гармошку и великодушно отдал ее мне. — Только на что она тебе? Степан Ильич человек упрямый, раз сказал «нет», знать, так и будет.

Я ничего не ответил, но про себя подумал: это мы еще посмотрим.

— Ну, ладно, бывайте, — прощался Семен с теми, кто вышел его проводить. — Спасибо за хлеб-соль, чтоб все были здоровы, до свиданьица.

Повернулся, кликнул свою собаку и бодро потопал по отливу, тряся тощим рюкзаком.

2