На пути в Халеб

На какое-то мгновение все выжидательно смолкли, и слышалось только потрескивание огня, но по мере того, как крепла близость между собравшимися здесь чужими людьми, настроение мое все больше портилось. Я был мрачен и чувствовал себя несчастным, как месяц назад, когда стоял посреди ночи перед закрытым табачным киоском в Гренобле, а напротив стояла полицейская машина; мостовая была вся в опавших листьях и масляных пятнах, огни окон дрожали по обеим сторонам улицы. Предполагалось, что через пять дней я буду в Риме — ждать приезда Рути. Покидая Гренобль, я решил не возобновлять учебу. Возможно, что-то, некогда читанное мною о том, что положено делать в возрасте от двадцати пяти до тридцати, вкупе с одинокими размышлениями придало моему двадцатисемилетнему возрасту символическое значение. И вот, в разгаре этого возраста я пребывал в полнейшей неопределенности. Даже в своей любви к Рути и в желании видеть ее я не был уверен. Я презирал себя за способность увлекаться всем, что встречалось мне на пути, и за то, что я ко всему умел приспособиться. Как я буду жить в Риме? И как вернусь в Тель-Авив? Как снова окажусь в каморке над магазинчиком: он открывался рано утром — и груды тряпья, называемого одеждой, вытряхивались из дверей на улицу, будто из помойного бака, — в норе, где остались два мои чемодана с книгами и носильными вещами? Как вернусь к изъеденным сыростью стенам, на которых проступила ржавчиной, будто воспаленные нервы, замурованная внутри железная арматура?

Я мог бы стать писателем, но не ощущал в себе достаточного для этого ремесла самоуничижения. Все выходило у меня слишком уж возвышенно, а возвышенное вкупе с самоумалением скорее пристало буддийскому монаху. Но чтобы быть писателем, мне нужно было, как уэллсовскому человеку-невидимке, обмотать себя бинтами видимости. Я мог предугадать десятки мучительно тяжких лет.

— Самым большим разочарованием оказалась Венеция, — говорил Камилио. — Я ждал, что на каждом шагу меня будут подстерегать невероятные приключения. Мне рассказывали, что венецианцы любят красиво одеваться. Я вырядился в самый роскошный свой наряд. И что же я нашел там? Провинциальный город! Повсюду декорации и рабочие сцены — но где же актеры? Красавицы венецианки выступают надменно и гордо, как страусихи, но туристу от их неприступности ни тепло, ни холодно.

— Расскажи ему о своей поездке в Венецию, — обратилась ко мне Жиннет.

Я покраснел и замотал головой.

— Расскажи ему хотя бы о «Зорзо». (Это «расскажи ему» Жиннет переняла у своей матери.)

Взгляд Камилио некоторое время был прикован ко мне.

— Знаете, Ксавье, я довольно-таки проголодалась после этого вина, — сказала Элен.

— Хотите есть? Пошли, Франк!

Франк тут же взял свой стакан и две бутылки и поднялся. Все засмеялись. Камилио поспешно затушил сигарету. Длинные черные волосы, разделенные прямым пробором и спадавшие по обе стороны лица, придавали ему сходство с индейцем. Только когда он встал, можно было понять, как же он высок. Женщины глянули на него со скрытым любопытством. Элен тоже. Его взгляд выражал крайнее напряжение, непонятно что означавшее.

Когда я уселся рядом с Элен, кто-то попросил ее раздать салфетки. Элен встала, наклонилась, чтобы взять пачку, и при этом оперлась на соседний стул. В то же мгновенье Камилио, собираясь сесть, потянул этот стул к себе, и Элен едва не упала — я испугался, как бы она не рухнула прямо в объятия его длиннющих рук. Хотя все происшествие длилось не больше секунды, Камилио перехватил мой обеспокоенный взгляд и, улыбаясь, удержался от объятий и взял Элен под локоток. Его обращенный ко мне взгляд выражал желание успокоить и дружеский упрек за детскую боязливость — не было в нем ни капли превосходства, только таинственный накал страстей.

Жиннет поставила на стол три большие сковороды со стейками, а Франк открыл банки с аспарагусом и пальмовыми сердечками и сбрызнул овощи уксусом. Ксавье внес черный чугунок с вареным картофелем.

После еды Ксавье спросил, не нуждается ли кто-нибудь в чем-нибудь. Франк попросил более тугую подушку, Элен сильную лампочку, а я — радио.

— Радио? — удивленно переспросил Ксавье. — Если вам нужно радио, пойдемте со мной и возьмем приемник из комнаты моего деда, пока он снова не лег спать.

— Из спальни вашего деда?

— Не волнуйтесь, — ответил Ксавье. — Сегодня вечером по радио что-то особенное?

— Нет, просто я люблю засыпать под музыку.

Ксавье невнятно промычал в ответ. Вернувшись, я заметил, что губы Элен накрашены чудесной помадой, совсем как на обложке женского журнала. Я понимал Элен гораздо лучше, чем позволял себе в том сознаться. Почти безотчетно я взял ее руку в свою, и она перевела взгляд на мою руку. Я гордился своими руками, ногтями с ровными луночками, длинными пальцами, мягкой кожей.

— Хочешь пройтись, Элен?

— Давай еще немножко побудем вместе со всеми. Этот дом такой мрачный.

К нам подошел, будто огромное индейское пугало, Камилио.

— Откуда ты, Камилио? — спросила Элен, и на звуке «м» ее нижняя губа оттопырилась, будто чуть-чуть припухла.

— Перу.

— Золото Перу… — вставил я.