На пути в Халеб

По мере того как длилась беседа, делалось все очевиднее, что даже слова «крайне правый» не способны адекватно передать взгляды нашего нового знакомца. Я, разумеется, читал о французских правых. Ничто нечеловеческое, аморальное или мифическое не было мне чуждо, не говоря уж о симпатии к дендизму и аполитичности. Нет ничего проще, чем читать книги. Когда что-то коробило меня или вызывало мое несогласие, было так легко обнаружить у пишущего какой-нибудь изъян — слишком пылкий, «с душком», энтузиазм, что-то сомнительное в логике или суждении, наконец, просто невежество или нелепый предрассудок. Но ничего подобного в Горации не было!

Пусть бы он оказался циником или тешился безответственным гедонизмом или жестоким эгоизмом консерваторов… но нет! Было в нем нечто серьезное и чистое. Кэролайн уже смотрела на него враждебно, а я сидел как зачарованный, не в силах найти что возразить. Рассудить нас можно было только авторитарно — и это меня потрясло. Безумная жажда справедливости, прошедшая вместе с юностью, пробудилась во мне вновь. Я опять причислял себя к тем жалким бунтарям, которые убеждены, будто без справедливости мир осквернен и поражен смертельным недугом.

От Горация было трудно отвести взгляд. Я обратил внимание, что тончайшая вышивка и плоеный воротник его сорочки придают ему сходство с буканиром — доверенным лицом сюзерена, беспечным путешественником, который тайно связан опасной секретной миссией. Подобный человек отличается феодальной преданностью и внешней великосветскостыо, что делает его опасным и трудноуязвимым, — излюбленный персонаж Честертона.

Он заинтересовался нашими детскими годами, и Кэролайн нехотя вспомнила о своей школе. Я, в свою очередь, рассказал об огромной звезде сантиметров в тридцать, вырезанной из картона и выкрашенной в кроваво-красный цвет, которая была прикреплена булавкой к борту моей курточки в первом классе советской школы, когда я стал «октябренком», и об охватившем меня изумлении, когда я впервые увидел на картинке в книге польских рыцарей в доспехах с развевающимися за спиной крыльями — совсем как у ангелов.

Кстати, в связи с Ницше он припомнил высказывание философа о бородатых польских евреях, с которыми просто не о чем разговаривать. Я заметил, что бок о бок с темными польскими крестьянами и изнеженными аристократами, разыгрывавшими в ухоженных и симметричных парках комедии дель арте, жили в убогих домишках «мартин-буберовские хасиды», и что ничей даже самый проницательный, но сторонний взгляд не может быть достаточно острым, чтобы судить о наличии или отсутствии у них культуры. Гораций обезоруживающе улыбнулся и сказал с подчеркнутой обходительностью: «Вы, вероятно, понимаете в этом гораздо лучше меня».

Время подошло к полдвенадцатого. Кроме нас, в ресторанчике никого не осталось. Гораций пригласил нас на ночь к себе. Его предложение вызвало в Кэролайн бурю негодования.

Улыбнувшись, он обратился ко мне:

— Если вы не готовы принять мое предложение, оставьте мне по крайней мере свой адрес, чтобы я мог выслать вам брошюру о Марсияке.

Под убийственным взглядом Кэролайн я написал ему свой адрес. Он проводил нас до машины.

Кэролайн выглядела настоящей мегерой.

— Почему ты не выбил ему парочку зубов? Передние зубы у него и в самом деле хороши.

— Я не могу бить человека, который…

— Который — что?

— Никогда еще мне не доводилось встречать подобного человека.

— Такие люди заправляют делами французских парфюмерных фирм в Нью-Йорке, — с презрением парировала Кэролайн. Она молчала всю дорогу, пока мы не вернулись в Париж.

— Ты хотел увидеть въезд в Нормандию, — сказала Жиннет. — Вот, где-то тут проходит граница.

— А где же яблони в цвету, воспетые во всех романах?

— Сейчас, в середине июня?

Мне хотелось надеяться, что Ксавье небогат, что он — обедневший владелец поместья Мануар. После периода снисходительного отношения к богачам я имел возможность воочию убедиться, что все они больны, а их равнодушие к мирской суете заслуживает презрения. Неуязвимость убивает душу, и даже я, который был никем и не имел в своем владении ничего, кроме смутной уверенности, что из меня выйдет что-то волшебное, грешил тем, что не спешил приносить себя в дар — словно холодная загадочная красавица.

Проснувшись, я сообразил, что мы поднимаемся по проселку. Машина скрежетала, урчала и кашляла. Я выглянул в окно и понял, что мы въезжаем во двор Мануара. Из-за деревьев доносились лошадиное фырканье и собачий лай.

Дом был квадратный, массивный, невысокий, многочисленные окна обоих его этажей отсвечивали анилиновыми красками заката. Мы выползли из «рено». Дверь дома распахнулась, и появилась одетая в черное служанка; она пошла нам навстречу, а подойдя, что-то хрипло прошептали на ухо Жиннет. Жиннет объявила, что кто хочет пройти в уготовленную ему комнату, пусть следует за горничной, а кто предпочитает сначала повидаться с Ксавье, может присоединиться к ней.