На пути в Халеб

Он обнял ее и поцеловал мочку ее левого уха. Руки его скользнули вниз. Он почувствовал ямочки, оставленные тесной резинкой, и слегка помассировал намятое место. Вышитая рубашка, французский язык, сигареты — и вот теперь… этот массаж! Да, Шандор Петефи, Адам Мицкевич. Он был национальным поэтом, ничуть не меньше, чем покойный лысеющий торговец[34]. У него было то, что англичане зовут «common touch». Она откликнулась на его объятия. Пусть будет так. Только еще спросила:

— Почему?

— Laissons leur voile a ces mysteres[35], — ответил Черниховский шепотом.

Шагах в двадцати от дома, позади места, где играли котята, позади миртовых кустов, известковой ямы и брошенных тачек, стоял Дима и смотрел на окно своей новой квартиры. С такого расстояния было что-то притягательное и вселяющее уверенность в широком проеме окна, в светло-зеленых ставнях, желтом абажуре, шторах, которые повесила его тетка. Да, человеку, живущему в такой квартире, и впрямь можно позавидовать. А кто живет там, если не он, Дима Шпигель, собственной персоной. Он еще постоял, поглядел на свое окно и пошел к киоску, некогда принадлежавшему его дяде, чтобы купить сигарет для Киры.

Дима вернулся через час, постоял, прислушиваясь, за дверью, пошаркал ногами, слегка пошумел, разок-другой подергал дверную ручку и только тогда вошел в комнату. Киры там не было. Черниховский сидел у окна, белый котенок лежал у него на коленях. Поэт что-то бормотал ему на ухо и почесывал мягкую спинку, а увидев Диму, сказал:

— Шуба! Душа поет, сердце ликует! Жаль, что гений эволюции не оставил нашему телу такую шубу. Что скажешь, Дима?

А на вопрос в Диминых глазах ответил:

— Ушла домой. Велела передать тебе спасибо и похвалила твою стряпню.

Лицо его было бледно, и Дима спросил:

— Все в порядке?

— Помнишь, что написано в начале Откровения Иоанна Богослова? Первенец из мертвых. Я — второй, воскресший из мертвых… Прав был старик Яковлев, что нет такой силы, как сила взгляда. Это была очень длинная зима… Зимой я всегда любил деревья — деревья надеются на весну. Проходит день, ночь, снег, солнце, дикие гуси, беличье дупло на обнаженном дереве, пчелиное гнездо поменьше беличьего, низкое небо, голые сучья — кто разберет их письмена? Человек думает: без листьев, должно быть, легче понять деревья, рощу. Но нет, это не так. Обнаженные кроны совершенно сбивают с толку, обманывают самый зоркий глаз. Лишь чудо свежей зелени возвращает понятные формы.

— Значит, все в порядке? — снова спросил Дима и протянул ему пачку сигарет.

— Спасибо, друг, от всего сердца спасибо, — ответил Черниховский и поцеловал руку изумленного Димы. — А теперь выпьем за Пушкина! Сто лет! Такой гибелью, в глупой дуэли, он хотя бы выдернул у смерти жало ее бессмысленности. Стрелу, скрывающую грусть. Только не у Александра Сергеевича!

Ловким движеньем он подал Диме фужеры и бутылку и попросил:

— Налей!

Еще прежде, чем Дима успел разлить водку, Черниховский одним глотком осушил свой фужер, зажмурил глаза, словно прислушиваясь, и тихо сказал:

— Пей, Дима, пей.

Дети Солнца Пер. В. Кукуй

Посвящается Менахему Пери

Мрачным декабрьским вечером преподаватель математики и астрономии Нахум Винницкий вошел в букинистическую лавку на улице Лилиенблюма. Он собирался раздобыть для заболевшей гриппом жены развлекательное чтиво. Лавка была тесной и темной. Поеживаясь от холода, он протискивался между полками, перебирал пыльные книги, перелистывал страницы скучных детективов. Не найдя ничего подходящего, он собрался было уходить, но тут заметил в глубине полки большущую книгу в рваном матерчатом переплете. На титульном листе значилось: Э. Пашаро. «Дети Солнца». Судя по эскизам, снимкам и таблицам, это было сочинение, описывающее Солнечную систему, название же скорее годилось для научно-фантастического романа. Книга была напечатана в 1890 году в Яффо. Немыслимо! Винницкий заплатил за книгу и быстро покинул лавку. Труд по астрономии в восемьсот шестьдесят страниц, опубликованный в Яффо в конце века! Да ведь в те времена во всей стране не найти было порядочной библиотеки или солидного книжного магазина, не говоря уж об университетской кафедре или обсерватории. В каких стенах мог родиться подобный труд, к тому же на иврите? Это или ошибка, или мистификация, подумал Винницкий.

Не в силах оторвать глаз от книги с прекрасными четкими снимками, словно бы от руки нарисованным графиком, от колонок с математическими расчетами, Нахум уселся на скамейку. Ни сырой продувной ветер, ни прохожие не отвлекали его внимания. Описание Солнца и его детей-планет было совершенно необычным: оно было полно какого-то наивного благоговения перед устройством Вселенной, а грамотность и даже порой излишняя красочность языка сочеталась с математической стройностью изложения. Возвышенная, мистическая преданность автора предмету исследования не была обозначена ни одним словом — она была самой сутью этой книги.