На пути в Халеб

Дана молчала. Надо было что-нибудь сказать, хотя слова казались мне пестрой дымовой завесой, а мою любимую шутку по этому поводу я впервые услышал от учительницы английского, когда мне было шестнадцать. Это был анекдот о составителе вебстерского словаря. Вернувшись домой, жена застала его обнимающим служанку. «Вот уж не ожидала я, мистер Вебстер», — сказала жена. «Нет, дорогая, — поправил ее лингвист, — ты изумлена. Это я не ожидал».

Выпив принесенное горничной вино и съев два бутерброда, я лег рядом с Даной в постель. Время, оставившее следы на ее лице, не тронуло тела.

Когда она одевалась, я промямлил:

— Я правда сожалею…

— Но ты говорил, что любишь меня! — воскликнула Дана. — Я вовсе не хотела быть с тобой. Но ты сказал…

Я отделался какой-то отговоркой и пообещал прийти к ней завтра с утра. Лицо мое горело от стыда. Ни войти в автобус или метро, ни сесть в такси я не мог.

Через два дня при входе в библиотеку я столкнулся с Карэ. Он пришел в поисках эскизов для костюмов — собирался ставить самый смешной мольеровский фарс «Месье де Пурсиньяк». Он и пятеро актеров жили коммуной в длинном полуразрушенном зале над гаражом, готовили дешевую еду, пили дешевое вино и проводили время в спорах о какой-то пьесе в стихах, на постановку которой несчастный «Месье де Пурсиньяк» должен добыть денег. И пока Карэ рассказывал мне о своей коммуне, мне страшно захотелось быть с ними, с этим немногими избранными, искателями приключений. Но за каждым словом Карэ ощетинились сотни ловушек, подстерегающих вас в коммуне, даже если не подвергать испытанию равновесие «огромной двери, выкрашенной в безумный лимонный цвет, которую мы положили на бочку, — и теперь у нас есть обеденный стол, не только удобный и надежный, но и вполне симпатичный». Одна актриса готовила китайские блюда из овощей, которые покупала на базаре вечером, немножко подпорченные, но «не менее вкусные, чем те овощи, что покупают буржуа».

Я спросил у Карэ, не мог бы он подыскать мне какую-нибудь работу. И, даже не спросив, что я умею делать, — вопрос, на который у меня не было ответа, — сразу сказал, что со дня создания коммуны у него достаточно денег, чтобы не искать мелких ролей во всяких теле- и кинопостановках, но он снимается в телесериале о художниках семнадцатого века и советует мне попробовать себя в нем статистом. Я сказал, что от застенчивости перед публикой у меня сводит от боли спину, начинается частичная амнезия, а слова вылетают изо рта с невероятной скоростью, но он возразил, что быть статистом и произнести одну или даже две короткие фразы доступно всякому и что страх перед публикой может даже пригодиться, потому что лицо мое будет казаться натуральнее перед камерой под слоем грима, в обрамлении усов и бороды, парика и кружев. Он дал мне адрес канцелярии и сказал, что так я смогу прилично подработать и позабавиться на съемках, как на маленьком карнавале.

Но съемки в просторном свежевыбеленном поместье, переполненном мужчинами и женщинами в костюмах семнадцатого века, ничуть не походили на карнавал или хотя бы даже на скромный маскарад. День выдался солнечный, но сырой, туманный и душноватый. Ни единой, даже случайной, искорки не зажглось от контакта людей с костюмами.

Я болтался среди актеров. Казалось, костюм Карэ сшит специально на него, но его забавное и умное лицо выглядело напряженным и каким-то болезненным.

Я пошел одеваться. Однако оставшиеся под костюмом рубашка, брюки, носки и белье ужасно мне мешали. Особенно раздражал твердый воротник рубашки, топорщившийся под кружевами. Я сказал об этом костюмерше, но она глянула на меня с явным недоверием.

— И во что, как вы полагаете, должны мы вас наряжать ради нескольких минут? — Она засмеялась, и я рассмеялся следом за ней. Но мои слова, как видно, были смешнее, чем я думал, потому что эта полная миловидная женщина смеялась не переставая и все повторяла про себя: «Се кон! Ком се кон!»

Подготовка к съемкам шла на удивление неторопливо. Перед камерой на полу были очерчены следы — там нам полагалось стоять к началу съемок.

Я снова отыскал Карэ. Он беседовал с научным консультантом сериала, довольно молодым человеком с безвольным ртом, слегка оттопыренной нижней губой, жидкими волосами и выступающими венами на кривых руках. Пиджак его был узок и стискивал верхнюю часть туловища. В одной руке он держал пачку бумаг, и уже от одного этого все листы скомкались и повисли, словно тряпки, а другая была занята окурком, обжигавшим ему губы и сыпавшим пепел на пиджак. Рядом с ним стояла какая-то актриса. Беглая улыбка на миг сообщала сладость ее красивым губам, которые тут же снова выражали горькое разочарование. Карэ представил ей меня, и, глядя на ее сложный грим, я вспомнил Розалинду из своего детства, под крашеными деревьями, и Амьена, славословящего пасторальную прелесть чужбины. Она провела рукой у меня перед глазами, словно я был слеп. Осмелев от маскарадного костюма, я схватил ее руку и надолго задержал в своей.

— Пора, — сказал консультант.

— Прошу прощенья, — сказала актриса и покраснела.