На пути в Халеб

— Я не дам тебе ее адреса, но если хочешь — можешь написать ей здесь, и, если письмо покажется мне приемлемым, я отошлю его.

— Как хочешь, — сдался я. — Дай мне лист бумаги, ручку и какой-нибудь словарь.

— Зачем тебе словарь?

— Для правописания.

Жиннет взвилась снова, и злоба исказила ее черты.

— Как это может быть, что ты знаешь кучу никому не известных книг, кучу всяких историй о писателях и художниках — чтоб их узнать, нужно целую жизнь просидеть в кафе и в затхлых библиотеках, — а писать все еще не научился? Знаешь что? Я скажу тебе почему: ты просто не желаешь знать французский.

— А для чего, спрашивается, я вывернул себе челюсть и натер мозоли на языке в кабинете фонетики?

— Не желаешь ты знать этот язык! — выкрикнула Жиннет. Она вышла из комнаты и через минуту вернулась снова, швырнув мне словарь.

Я сидел, вертя ручку.

— Ты права. Мне нечего писать, — сказал я наконец.

Взгляд Жиннет, который всегда был направлен на меня выжидающе и с приязнью, был сейчас холоден и враждебен, хотя я и подчинился ее воле. Ее взгляд означал для меня изгнание. Я принялся рассказывать ей о Рути, но в ее молчании явственно читалось обвинение — во всем случившемся виноват я один. Я понял, что что-то в моем отношении к Элен не только задевало Жиннет, но и вызывало ее отчуждение и недоверие. Я почувствовал, насколько она сурова, как мечтает выбросить все из памяти. Я попробовал позабавить ее, но безуспешно. Маленькая морщинка у ее губ, след горечи и неудач, которая не раз пугала меня, обозначилась особенно отчетливо. Перед ее враждебным взглядом и осуждающим молчанием я стушевался. Мой французский становился все более жалким, звуки пропадали, предложения делались калеками. Я забывал самые простые слова.

У двери Жиннет сказала:

— В ближайший месяц или два я буду очень занята. Не звони мне.

Морщинка у губ стала еще резче, потом губы стянулись к центру, будто лепестки высокой и странной чашечки цветка.

Я пошел к метро, собираясь ехать к Омри, но у входа передумал. Сел на уличную скамью и, пошарив в карманах и сумке, вытащил все свои деньги и тщательно пересчитал их. В одном из карманов я обнаружил также гостиничные визитки, и мое внимание привлек отель «Сфинкс» — на обороте его рекламного проспекта была нарисована крошечная карта: Нотр-Дам, Сена с набережными Монтебло и Де ла Турнель, надпись Сен-Жульен ла Ровр, улица Данте и улица, на которой размещался сам отель, — улица Галанд.

Я поехал туда и снял самую дешевую комнату. Дежурный портье с усталой подозрительностью глянул на мою матерчатую сумку и пачку книг, небрежно обернутую в газету. Я положил вещи на кровать своей новой обители и спустился в первое показавшееся мне дружелюбным кафе. Выпил у стойки белого вина. Гудел граммофонный автомат, на улице пошел крупный ленивый дождь.

Бармен беседовал с двумя молодыми людьми, неожиданно один из них скрылся в уборной и спустя несколько минут вышел, но в ином обличье — черный парик на голове и фальшивая женская грудь на худощавом теле. Он был возбужден, пошептался о чем-то со своим приятелем и барменом, горделиво огладил свою «грудь», снова исчез и вернулся в прежнем виде, только усы его были теперь окрашены в карминно-красный цвет. Возможно, то была генеральная репетиция перед вечеринкой. В его движениях не было ничего чувственного, одна детская радость.

Из музыкального автомата неслась песенка: «Йо но сой маринаро». Женщина, сидевшая за столиком неподалеку от меня, встала и пошла танцевать в такт музыке. Недолго думая, она влезла на стул, а оттуда — на стойку. На ней были серая мешковатая блуза и длинные панталоны.

Молодые люди кивали головой, а я, когда танец кончился, захлопал в ладоши.

— Париж, — сказал я себе, — все-таки это Париж, не какой-нибудь семейный цирк в Нормандии.

Женщина с огорчением посмотрела на коробку музыкального автомата.

— Поставить еще раз? — спросил один из молодых людей.

— Нет, — ответила женщина и спросила меня: — Все в порядке?

— Неплохо.

— Пригласите меня выпить?

— С удовольствием.

— Коньяк и «Крем де Манит».

— Согласен.

— Ангелочек! — сказал женщина. — Где ты живешь?

— В отеле «Сфинкс».

Она засмеялась.

— Знаешь Рашида?

— Нет.

Она быстро выпила аперитив.

— Увидимся, — сказала она и ушла.

— Сочту за честь, — проговорил я вслед. Молодые люди захохотали, а бармен хлопнул меня по плечу.

Четверть часа спустя он произвел какие-то вычисления на салфетке. Счет показался мне раздутым.

— Что это? — спросил я его.

— Дама заказывала маленькую порцию коньяку и кофе.

Я видел, как она оставила деньги на столе, под блюдечком, но спорить не стал. Прокашлялся и заплатил. Но Зорзо смотрел на бармена с жалостью и изумлением, как будто кто-то нарочно сфальшивил в пении хора.

В полдень я вышел из библиотеки Сен-Женевьев. Возвращение к чтению успехом не увенчалось. Все книги казались мне вымученными или убогими. Я был великим гением, как Пококуранте в «Кандиде», ведь мне ничего не нравилось.