На пути в Халеб

Циммер пробудился от шума, словно рядом с ухом у него разорвался снаряд. В воздухе пахло порохом. Неподалеку вспыхнуло высокое пламя. Часы показывали три, на час раньше запланированной побудки. Он вышел из бронетранспортера. Танки стреляли во всех направлениях, из орудий и пулеметов, шумели включенные двигатели. Навстречу ему бежали два запыхавшихся караульных. Когда смысл их слов дошел до его сознания, он приказал немедленно прекратить огонь и вместе с караульными бросился к пламени. От машины удушающе пахло паленой резиной и бензином. Им удалось разбить стекло и вызволить часть пассажиров — их оказалось вдвое-втрое больше, чем посадочных мест. Внутри было месиво: кровь и тряпье, искореженные тела, оторванные конечности. Кровь смешалась с машинным маслом. Снаряд одного из танков угодил прямо внутрь и там взорвался. Машина горела еще долго. Циммер не нашел тел Юниса и его сына, но многих сумел опознать.

Каспи снова и снова объяснял, что произошло. Раненых увезли в город. Циммер слушал сообщения связи.

К рассвету прибыли Равив и Яари. Имена убитых записали со слов одной чудом уцелевшей старухи. Она называла их и горестно причитала. Голова и правая рука Равива были забинтованы, Яари помедлил рядом, слегка пристыженный. Хотя ему претило, что Равив, в ущерб меткости и подвергая себя ненужной опасности, стрелял из пулемета стоя, он не забыл, как сам стремительно выскользнул из джипа и распластался на песке. Вид тусклого гравия и бесплодного плато Паран в окружении щербатых скал еще усугублял давящее впечатление серого, безрадостного утра. Две избежавшие ранений старые бедуинки вновь принялись причитать и выть в голос. Равив обошел сгоревшую машину и вернулся к Циммеру, окинул его острым испытующим взглядом.

— Надо их похоронить, — сказал он.

Одержанное лицо Циммера напряглось, взгляд оледенел. В нем чувствовалось отвращение или ненависть. Равив это понял. Он сел в свою машину и сказал снова:

— Надо их похоронить. Вы позаботьтесь об этом, а я заберу солдат.

Танки и бронетранспортеры были готовы отправиться в путь, палатки и маскировка собраны. Циммер укрепил маленькое зеркальце на крыле грузовика, но ветер был слишком силен, и он пошел бриться в кабину. Двигатель работал, воздух в кабине нагрелся. Он дважды порезался, прижал ранки полотенцем и подождал, пока остановится кровь. Затем сполоснул бритву, плеснув на нее с руки; холод щипал кожу. К дверце подошел Яари.

— Куда теперь?

— К аджарие. Может быть, кто-то из них захочет прийти на похороны.

— Я поеду с тобой, — сказал Яари.

— Садись, если хочешь, — ответил Циммер устало.

Когда они приехали к большому становищу аджарие, слухи о столкновении и происшествии на полигоне уже опередили их. Двое — низкорослый пастух и старик крестьянин — тут же вызвались идти на похороны. Другие колебались или отводили взгляд. Пастух пошел отыскивать проповедника, который вдобавок был сельским учителем и вместе с учениками находился теперь где-то в другом месте.

Яари поехал в Беэр-Шеву и зашел в банк, название которого значилось на чеке Гросса. Его поразила огромная сумма чека, и он с нетерпением ждал, пока иерусалимское отделение утвердит его к оплате. Он вспомнил, как Циммер рассказывал ему об их скудной жизни — его и Гросса, когда они вместе работали на раскопках. Не так давно это было. Яари даже подумал, что Гросс решил сыграть с ним злую шутку, и уже представлял себе негодующее лицо банковского служащего. Он стоял с подчеркнуто равнодушным видом, но служащий спокойно подписал чек, и Яари получил в кассе пачку новеньких скользких банкнот по пятьдесят лир. Он торопливо вернулся в становище аджарие.

Рядом с Циммером стоял проповедник — роговые очки на желтоватом, каком-то болезненном лице. Вид у него был робкий, испуганный. Циммер сумел настоять на своем, и проповедник сел в машину, расспросил о родственниках погибших. Он обливался потом. Циммер успокаивал его и ждал, что еще кто-нибудь присоединится к ним, но возле машины было пусто, ребята — и те разбежались.

Проповедник стал намекать, что ямун постигло возмездие за непомерную гордыню и лицемерие. Пастух и крестьянин сидели с потухшими, покорными лицами.