На пределе!

Тот завизжал разъяренно, подбежал к входной двери, распахнул ее толчком ноги и крикнул:

— Товарищ Волобуев!

Из темного тамбура ступил в кухню милиционер Волобуев, участковый нашего поселка. Он еще недавно возил кирпичи из печи обжига. Крепкий, высокого роста, с каменным, ничего не выражающим лицом и пустыми глазами, он подходил для такой должности по тем временам. Надев мундир, прицепив кобуру, Волобуев страшно заважничал. Он степенно прохаживался по поселку, начальственно посматривая на всех. И голос его стал хрипуче начальственен, и сакраментальную фразу «прошу не нарушать» произносил значительно так, с достоинством человека, обладающего большими правами. Вот и сейчас он приблизился к нам и произнес с оттенком угрозы:

— Прошу не нарушать.

— А чего мы нарушаем? — спросил Холявин, насмешливо смотря на своего вчерашнего работника, а ныне такого важного блюстителя закона.

— Прошу покинуть столовую, — с угрозой жал Волобуев. За его спиной злорадно ухмылялся Степаненко. Мы, как побитые, вышли на улицу, сопровождаемые еле сдерживаемыми смешками кухонной обслуги. Спорить с милиционером было бесполезно, да и небезопасно. Уж мы это хорошо знали.

На улице, прежде чем разойтись, постояли немного. Тихо выругавшись, Холявин проговорил:

— Откуда он, черт его побрал, узнал о нашей проверке?

— Так Раечка же позвонила по телефону Степаненко. Вон его двуколка стоит у проходной. Мигом прикатил. — Тут одна банда. Эх, взял бы автомат, полоснул чертей, — пригрозил Варвейко.

— Они тебя скорей полоснут… — заметил Холявин. — Но даю, ребята, слово, я все же когда-нибудь подловлю Скулкину! Как вор не ворует…

Весной усилилась работа по отсыпке железнодорожного полотна, идущего от городского железнодорожного узла к берегу Амура, где в дно реки уже забивали деревянные сваи будущего причала паромов. Решено было перевозить на правый берег с левого железнодорожные составы на мощных паромах. Такие корабли, способные взять на борт сразу железнодорожный состав, спешно строили на местной верфи. Дорогу Комсомольск — Совгавань предстояло сдать к июлю 1945 года…

Насыпь росла с невиданной скоростью, буквально на глазах, опоясывая наш завод. Мы надеялись (таков был уговор со строителями), что нам оставят проход под насыпью для доставки дров из затона. Но однажды Кондратенко позвал меня к себе в кабинет, я застал его как всегда одетого в пальто, в шапке, бочком восседающего возле стола. Он долго глядел на меня, словно прикидывал: стоит ли ошарашить очередной неласковой вестью и, решив что стоит, промолвил:

— Эти прохвосты амурлаговцы отрезали нас от лесобиржи. Полностью отсыпали полотно. Що будемо робить?

— Не знаю… — растерялся я.

— Вот и я не знаю. Механик треста Акопов предлагает сквозь полотно протащить стальную трубу диаметром метра в полтора. Уже расчеты делает конструктор. Но надо получить добро от самого Петренко. Бери вот эту бумагу и валяй на поклон к Петренко.

— А ты сам?

— Мне не разрешит. Невезучий я, — суеверно признался Кондратенко, — особенно когда мне нужно что-то позарез.

И, чуть улыбнувшись, добавил:

— К тому ж ты водку с ним пил, с Петренко. Мне Бабушкин рассказывал.

— Иди ты!.. — ругнул я товарища, но бумагу взял обреченно. Насчет везения и у меня не все ладно…

Не знаю, удалась бы наша операция, если бы не счастливый случай. Я долго томился в коридоре управления Амурлага еще на дальних подступах к самому могущественному Петренко, у которого и первый секретарь горкома не всегда мог получить аудиенцию. Мимо меня сновали озабоченные люди в штатском и в мундирах, совершенно пренебрегая моей особой. И вдруг моей руки коснулась теплая рука, я поднял глаза. Передо мной стоял, улыбаясь, Василий Ажаев. Я с ним познакомился на занятиях городского литературного объединения при редакции газеты. Я там читал стихи и басни, он — рассказы. И неплохие рассказы. Василий Ажаев попал в лагерь по 58 статье. Он не любил говорить, за что конкретно его судили, да мы и сами знали, что обвинения были вздорные.

Он продолжал «отбывать срок», но пользовался относительной свободой. Петренко, прознав о его литературном таланте, делал ему послабления, насколько считал возможным. Ажаев выполнял необременительную работу по какому-то там учету. У него было свободное время и он много писал. Поговаривали, что Ажаев пишет роман о строителях. Петренко, этот всесильный сатрап сталинской эпохи, любил представлять себя меценатом, делал разные уступки в режиме музыкантам, литераторам, артистам, мастерам спорта. Попал в их число и Василий Ажаев.

Сейчас он держал мою руку и мягким голосом своим осведомлялся:

— Ты что тут делаешь в этом казенном доме?

Я рассказал, что надо подписать бумагу. Ажаев на минуту задумался, потом, решившись, взял у меня прошение наше и сказал:

— Ты тут постой, может, я с помощью секретарши получу визу. В фаворе она у Петренко. Он ей почти не глядя может подписать, — и скрылся в толпе снующих по коридору людей.

Не прошло и пяти минут, Ажаев вернулся, помахивая бумажкой.