На обратном пути

Он испуганно смотрит на меня и начинает рассуждать о достойной профессии, о движении вперед и месте в жизни. Я растроганно, скучая, слушаю его и думаю, как странно, что этот человек – мой отец, который раньше распоряжался моей жизнью. Но он не был мне защитой в те годы, что я провел там, он не мог мне помочь даже в казарме, где любой унтер-офицер был сильнее его. Мне пришлось со всем справляться самому, и не имело никакого значения, существует он или нет.

Когда отец замолкает, я наливаю ему коньяк.

– Послушай, папа, – говорю я, подсаживаясь к нему, – может быть, ты и прав. Но я научился жить в яме под землей, питаясь коркой хлеба и жидким супом. И если не стреляли, то уже было хорошо. Старый барак казался мне роскошью, а соломенный матрац на постое и подавно раем. Ты должен понять: того факта, что я жив и больше не стреляют, мне пока достаточно. На те крохи, что мне нужны, я, пожалуй, заработаю, а для всего остального у меня впереди целая жизнь.

– Да, но ведь это не жизнь, – возражает он, – вот так вот, куда глаза глядят…

– Как посмотреть, – говорю я, – по-моему, не жизнь, если потом придется сказать, что я тридцать лет каждый день ходил в один и тот же класс или в одну и ту же контору.

Отец с удивлением отвечает:

– Я вот уже двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился-таки того, что стал мастером.

– Я ничего не хочу добиваться, папа, я хочу просто жить.

– Но я тоже неплохо пожил, – не без гордости замечает он. – Не зря меня избрали членом Ремесленной палаты.

– Радуйся, что тебе было так просто.

– Но должен же ты кем-то стать.

– Могу пока поработать в магазине у фронтового товарища, он мне предлагал, – чтобы успокоить его, говорю я. – Там я заработаю столько, сколько мне нужно.

Он качает головой.

– И из-за этого ты отказываешься от надежного места учителя?

– Мне уже много от чего пришлось отказаться, папа.

Он мрачно затягивается.

– Там тебе даже полагалась пенсия.

– Ах, да какой же солдат доживает до шестидесяти? В нас столько железа, что это проявится лишь потом. Наверняка окочуримся раньше.

При всем желании я не могу представить, что мне когда-нибудь будет шестьдесят. Я видел столько людей, которые погибали в двадцать. Я задумчиво курю и смотрю на отца. Я все еще чувствую, что это мой отец, но, кроме того, еще и славный пожилой человек, осмотрительный, педантичный, чье мнение мне совершенно неважно. Прекрасно понимаю, каким он был бы на фронте. За ним глаз да глаз, унтер-офицером он бы не стал никогда.

* * *

После обеда я иду к Людвигу. Он сидит за кучей брошюр и книг. Мне хочется поговорить с ним о многом, скопившемся на душе; у меня такое ощущение, что он может указать мне путь. Но сегодня он сам неспокоен, возбужден. Какое-то время мы болтаем о пустяках, потом он говорит:

– А сейчас мне нужно к врачу.

– Все еще понос?

– Нет, другое.

– Да что еще такое, Людвиг? – удивленно спрашиваю я.

Он молчит. Губы его дрожат. Потом он говорит:

– Не знаю.

– Пойти с тобой? Все равно мне нечего делать.

Он ищет фуражку.

– Ну пошли.

По дороге Людвиг время от времени украдкой поглядывает на меня. Он странно молчалив и подавлен. Мы сворачиваем на Липовую улицу и заходим в дом с маленьким унылым палисадником, где высажены чахлые кусты. Я читаю на белой эмалированной дверной табличке «Д-р мед. Фридрих Шульц, специалист по кожным, урологическим и венерическим заболеваниям» и останавливаюсь как вкопанный.

– Что случилось, Людвиг?

Он поворачивает ко мне бледное лицо.

– Пока ничего, Эрнст. Была когда-то опухоль. А сейчас опять.

– Но если больше ничего… – говорю я с облегчением. – Сколько у меня было фурункулов! Как грибов. Это все от суррогатного питания.

Мы звоним. Дверь открывает медсестра в белом халате. Мы оба жутко смущены и с красными мордами заходим в приемную. Слава богу, больше никого нет. На столе кипа номеров «Недели». Мы листаем. Довольно старые. Там еще только Брестский мир.

Выходит врач. У него блестят очки. Дверь в кабинет он оставил приоткрытой. Видно кожаное кресло на никелированных трубках, удручающе практичное и стыдное.

Странно, многие врачи обожают обращаться с пациентами как с маленькими детьми. Дантистов специально учат, но, похоже, у этих тоже так.

– Ну, господин Брайер, – игриво начинает очковая змея, – нам нужно с вами немножко подружиться.

Людвиг стоит как привидение, потом с трудом сглатывает.

– А анализ?..

– Да-да, анализ крови готов. Положительный. Сейчас мы этой нечисти как следует прищемим хвост.

– Положительный, – бормочет Людвиг. – Это значит…

– Да, – говорит врач. – Нужно пройти небольшой курс лечения.

– Это значит, что у меня сифилис?

– Да.

Летающий по комнате шмель бьется о стекло. Время останавливается. Студенистый воздух оползает по стенам. Мир изменился. Жуткий страх уступил место жуткой уверенности.

– А это не может быть ошибкой? – спрашивает Людвиг. – Может, сделать повторный анализ?

Врач качает головой.

– Лучше поскорее приступить к лечению. Вторая стадия.

Людвиг сглатывает.

– Это лечится?

Врач оживляется. Лицо его прямо-таки лучится открытостью.