На обратном пути

Из кустов, что напротив, доносится совсем тихий, едва слышный шорох. Затем опять тишина. Я жду. По стеблю ромашки ползет жук с золотисто-зелеными крылышками, усиками ощупывая зубчатые листья. Полуденный ветер доносит легкий шорох. И вот из-за куста появляется макушка шлема. Под ним лоб, светлые глаза, плотно сжатые губы; глаза внимательно осматривают местность и возвращаются к белому блокноту. Человек, ничего не подозревая, зарисовывает все, что видит вдалеке. Я достаю гранату. Получается долго. Наконец она в правой руке. Левой срываю кольцо и бесшумно целюсь. Затем по плоской дуге бросаю ее в заросли ежевики, быстро отползаю в укрытие, вжимаюсь в землю, вдавливаю лицо в траву и открываю рот. Воздух сотрясает грохот взрыва, свистят осколки, взмывает долгий, тягучий, яростный от ужаса крик. У меня в руке вторая граната, я осторожно смотрю из укрытия. Англичанин, не прячась, лежит на земле, ноги оторвало ниже колен, хлещет кровь. Размотались и длинными лентами свисают обмотки, он лежит на животе, загребая руками траву, и, широко открыв рот, кричит.

Англичанин поворачивается, видит меня, упирается руками в землю, приподнимается, как тюлень, орет на меня, а кровь течет и течет… Потом красное лицо бледнеет, оседает, распадается, взгляд пресекается, глаза и рот превращаются в черные дыры, голова медленно клонится к земле, ее как будто подрубает, и она опускается в ромашки. Готов.

Перед тем как ползком вернуться в траншею, я еще раз осматриваюсь. И тут вдруг мертвец оживает, поднимается, словно собирается пуститься за мной вдогонку… Я срываю кольцо со второй гранаты и бросаю во врага. Она падает в метре от него, откатывается, лежит… Я считаю, считаю. Почему же она не взрывается?.. И вот мертвец уже стоит, скаля зубы; я бросаю еще одну гранату, она тоже не срабатывает, а англичанин уже сделал несколько шагов, ковыляет на своих обрубках, усмехается, тянет ко мне руки. Я бросаю последнюю гранату. Она попадает ему в грудь, он отшвыривает ее. Тогда я вскакиваю, чтобы бежать, но ноги отказывают, они стали мягкими, как масло, бесконечно медленно я продираюсь вперед, меня как пригвоздили к земле, я бьюсь, тянусь вперед, но уже слышу дыхание врага; руками переставляю отказавшие ноги, но сзади меня уже обхватывают чьи-то руки, давят вниз, к земле; мертвец коленями становится мне на грудь, поднимает с травы обмотки, что волочились за ним, и накручивает мне на шею. Я верчу головой, напрягаю все мышцы, уходя от петли, и вдруг рывок, тупая боль в горле, мертвец тащит меня к откосу известкового карьера, я перекатываюсь с живота на спину, теряю равновесие, пытаюсь удержаться, сползаю, зову, кричу, падаю, падаю, кричу, обо что-то ударяюсь, кричу…

Я цепляюсь ногтями, под ними осыпается земля, рядом со мной что-то с грохотом летит вниз, меня бьет о камни, о какие-то углы, железяки; из груди рвется безудержный, пронзительный крик; я все кричу, кричу, вторгаются какие-то голоса, кто-то хватает меня за руки, я отбиваюсь, кто-то об меня спотыкается, я подбираю винтовку, ищу укрытие, пристраиваю ружье на плечо, стреляю и все продолжаю кричать; пуля увязает, будто нож в мотке шерсти – «Биркхольц» – опять: «Биркхольц», – я вскакиваю, значит, идут на подмогу, мне надо пробиться, я вырываюсь, бегу, получаю удар по колену, падаю в какую-то мягкую яму, в свет, яркий неровный свет. «Биркхольц… Биркхольц…» Все пространство заполнено моим криком… И вдруг он обрывается.

Передо мной стоят хозяин с женой. Я наполовину сполз с кровати; возле меня пытается подняться на ноги работник; я, как винтовку, судорожно сжимаю в руке трость; где-то у меня открытая рана, потом я понимаю, что это лижет руку Вольф.

– Учитель, – говорит трясущаяся хозяйка, – вам что-то снилось.

Я ничего не понимаю и хрипло спрашиваю:

– Как я здесь очутился?

– Учитель, проснитесь же, вам что-то снилось.

– Снилось, – повторяю я. – Это мне снилось?

И вдруг начинаю смеяться, смеяться так, что меня всего трясет и становится больно. Я смеюсь…

Но смех резко пресекается.

– Это был английский капитан, – шепчу я, – тот, который тогда…

Работник трет себе расцарапанную руку.

– Вы видели сон, учитель, и упали с кровати, – говорит он. – Вообще ничего не слышали и чуть меня не пришибли.

Я его не понимаю, я совершенно разбит и измучен. Потом вижу в своей руке трость. Откладываю ее и сажусь на кровать. Вольф прижимается к моим коленям.

– Дайте мне стакан воды, матушка Шомакер, – говорю я, – и идите спать.

Но сам больше не ложусь, а, завернувшись в одеяло, сажусь к столу. Свет не выключаю.

Так я сижу долго, неподвижно, с отсутствующим взглядом, как могут сидеть только солдаты, когда они одни. Через какое-то время мне становится неспокойно, появляется ощущение, что в комнате кто-то еще. Я не шевелюсь, но чувствую, как медленно глаза снова обретают живой взгляд, способность видеть. Приподняв веки, я понимаю, что сижу напротив зеркала, висящего над умывальным столиком. Волнистая амальгама смотрит на меня потемневшим лицом с черными подглазьями. Мое собственное лицо…