На обратном пути

Крепко обхватив рюмку, я поднимаю глаза. Адель все еще расспрашивает Карла, где можно купить контрабандные шелковые чулки, люди все еще танцуют, оркестр все еще играет «Вальс любви и отчаяния»,[4] а я все еще сижу на стуле, дышу, живу, как и прежде… Разве не грянула молния, не унесла меня? Разве не исчезло вдруг все вокруг, кроме меня самого, разве я сейчас окончательно не потерял все?

* * *

Адель встает и прощается с Карлом.

– Значит, у Майера и Никкеля, – радостно кивает она. – Ну да, они чем только не торгуют из-под полы. Завтра схожу. До свиданья, Эрнст!

– Я тебя провожу, – говорю я и встаю.

На улице она протягивает мне руку.

– Дальше не надо, меня ждут.

Конечно, я глуп и сентиментален, но ничего не могу с собой поделать: снимаю фуражку и низко кланяюсь Адели, будто прощаюсь навсегда – не с ней, а со всем прошлым. Секунду она пристально на меня смотрит.

– Иногда ты правда смешной.

И, напевая, бежит по улице.

Облака рассеялись, ясная ночь лежит над городом. Я долго смотрю в небо. Потом иду обратно.

IV

У Конерсмана, в зале для торжеств, собрание полка, первое после нашего возвращения. Приглашены все. Обещали большой праздник. Карл, Альберт, Юпп и я пришли за час. Нам не терпится увидеть прежние лица. А пока в ожидании Вилли и остальных мы сидим за ресторанным столиком.

Только мы собрались бросить жребий, кому выставляться на можжевеловую, как открывается дверь и входит Фердинанд Козоле. Кости выпадают у нас из рук, так мы поражены его видом. Он в штатском. До сих пор Фердинанд, как почти все мы, ходил только в старой форме, но сегодня, в честь праздника, первый раз надел штатское и явился в синем пальто с бархатным воротником. На башке зеленая шляпа, рубашка со стоячим воротничком, на шее галстук. Совсем другой человек.

Не успели мы оправиться от изумления, как появляется Тьяден. Он тоже впервые в штатском – полосатый жакет, желтые высокие ботинки и прогулочная трость с посеребренной ручкой. Высоко задрав голову, он горделиво вышагивает по комнате, но, наткнувшись на Козоле, шалеет. Козоле тоже. Оба ни разу не видели друг друга в штатском. Какое-то время они смотрят друг на друга и начинают смеяться: каждый считает, что у другого в штатском абсолютно идиотский вид.

– Господи, Фердинанд, я всегда думал, ты элегантный мужчина, – говорит Тьяден.

– Ты что это? – спрашивает Козоле, перестав смеяться.

– Да вот, – Тьяден показывает на пальто Козоле. – Сразу видно, что куплено у старьевщика.

– Дурак, – яростно рычит Фердинанд и отворачивается.

Но я вижу, как он медленно краснеет. Я глазам своим не верю: он в самом деле смущен и, когда думает, что на него никто не смотрит, украдкой рассматривает осмеянное пальто. Состояние формы его никогда не интересовало, а теперь он, с ума сойти, потертым рукавом вычищает пятнышки и долго смотрит на Карла Брёгера, одетого в отличный новый костюм. Он не видел, что я наблюдал за ним, и через какое-то время спрашивает у меня:

– А кто у Карла отец?

– Участковый судья, – отвечаю я.

– Судья, вон оно что, – задумчиво повторяет он. – А у Людвига?

– Налоговый секретарь.

Козоле долго молчит и потом говорит:

– Ну, так скоро они и знаться с нами не захотят…

– Ты с ума сошел, Фердинанд, – возмущаюсь я.

Он с сомнением пожимает плечами. Я все больше удивляюсь. Он не только кажется изменившимся в этом своем проклятом штатском барахле, он в самом деле изменился. До сих пор Фердинанду на все это было глубоко начхать, а теперь он даже, сняв пальто, вешает его в самый темный угол.

– Слишком здесь жарко, – сердито говорит Козоле, заметив, что я смотрю на него.

Я киваю. Через какое-то время Фердинанд раздраженно спрашивает:

– А твой отец?

– Переплетчик, – отвечаю я.

– Правда? – оживляется он. – А у Альберта?

– Он умер. Был слесарем.

– Слесарем, – радостно повторяет Фердинанд, как будто я сказал, что отец Альберта был римским папой. – Слесарь – это здорово. Я ведь токарь. Мы бы с ним были коллеги.

– Были бы, – соглашаюсь я.

Я вижу, как кровь Козоле-солдата перетекает в жилы Козоле-штатского. Он снова похож на человека.

– Иначе было бы обидно, – упорствует он и, когда мимо с очередной гримасой проходит Тьяден, без звука наносит ему удивительной меткости удар, даже не привстав.

Теперь это прежний Козоле.

Начинает хлопать дверь большого зала. Появляются первые солдаты. Мы тоже заходим. Пустое помещение с бумажными гирляндами и незанятыми столами производит неуютное впечатление. По углам стоят группками. Я вижу Юлиуса Веддекампфа в простреленном мундире и, торопливо раздвигая стулья, спешу к нему.

– Как жизнь, Юлиус? – спрашиваю я. – Помнишь, ты обещал мне крест из красного дерева? Грозился тогда крышкой рояля. Прибереги, старик.

– Она бы мне и самому пригодилась, Эрнст, – мрачно отвечает он. – У меня жена умерла.

– Черт возьми, Юлиус, – говорю я. – Что у нее было?

Он пожимает плечами.

– Похоже, надорвалась в бесконечных зимних очередях. Потом ребенок, и она не выдержала.

– А ребенок?

– Тоже умер. – Он поеживается, как будто ему холодно. – Да, Эрнст, Шефлер тоже умер, ты знаешь, нет?

Я мотаю головой.

– Как это случилось?