На мохнатой спине (журнальный вариант)

Из прихожей в открытую до половины дверь было видно, как папа Гжегош, и впрямь, похоже, пытавшийся снова спать, вскочил с постели в одних трусах. Метнулся на высохших, но по-прежнему волосатых кавалерийских ногах к потайному припасу и без единого слова рассекретил бутылку и стакан. Трясущейся рукой, расплескивая, налил до краев. Протянул Сережке; стакан скакал в его пальцах. Сережка взял и, как воду, выпил до дна. Окаменевшая у косяка Маша вдруг суматошно встрепенулась, точно вспугнутая курица, и, смешно шлепая босыми ногами, побежала на кухню. Сережка ткнул пустым стаканом в сторону деда.

— Еще? — со знанием дела спросил тот.

Сын немного подышал обожженным горлом и сипло сказал:

— Да.

Маша, торопливо семеня, уже бежала назад с неровно нарезанными ломтиками ветчины и сыра на блюдце.

— Закуси, Сереженька, — пролепетала она, умоляюще тыча блюдцем в сына. — Закуси.

— Спасибо, мам. Сейчас.

Он принял у деда стакан и, не задумываясь, понес ко рту. Маша ждала рядом с закуской в одной руке, а палец другой по-детски сунула в рот; я подумал, что она впопыхах порезалась. И тут водка дошла.

— Я дрянь! — страдающе сказал сын. — Я дрянь, понимаете? Мразь, слизь! Из-за таких, как я, слюнтяев нам коммунизм и не построить.

Никто не нашелся что ответить.

Он подождал мгновение, а потом выхлебал второй стакан так же, как и первый: механически, одинаковыми ритмичными глотками. Наконец-то нашарил, не глядя, ломоть сыру и положил в рот. Начал жевать. Потом перестал. Его повело. У него ослабели ноги, и он с пустым стаканом в руке, с раздутой левой щекой опустился на дедов стул.

— Ведь я же поручился за него, — сквозь непрожеванную закусь невнятно пожаловался он. — Поручился. Я в него верил. Я ему как себе верил!

Помолчал. Потом у него заслезились глаза.

— А теперь меня про него допрашивают… Лучше бы меня арестовали, — беспомощно сказал он. — Заслужил, — он громко икнул. — Но теперь — вот!

Его пальцы сжались так, что я испугался, как бы он не раздавил стекло. Пустым кулаком он что было сил ударил себя по колену.

— Вот так надо! — выкрикнул он с яростью и болью. Ударил сызнова. — Вот так! Чуть-чуть оступился, слегка напортачил — все! Нет тебе веры! Как кремень надо! Как кремень!!! Слабаков в расход! Никому!!! Нельзя!!! Помогать!!!

Изо рта его фонтанами летели крошки и слюна.

— Проглоти, Сереженька, — беспомощно сказала Маша. — Проглоти… И вот еще возьми кусочек… Ты же любишь ветчинку. Вот ветчинка, видишь? Скушай…

Я позвонил в половине одиннадцатого. Не мог больше ждать.

— Коба, мне срочно нужно уехать. Срочно.

— Ты спятил, — всю расслабленность и незлобивую сварливость, столь свойственную людям, когда их беспокоят поутру, с него смело. — Что ты несешь? Риббентроп прилетает.

— Я успею, — сказал я.

Слева до самого берега тянулись пойменные луга, уютно горя яркой зеленью, по которой так и тянуло порскнуть босиком, а за светлым зеркалом реки синей заманчивой полосой стоял, обещая грибов, лес. Справа впереди уже проросли из ровного поля косо торчащие в небо фермы обвалившегося корпуса, и по мере того, как норовистая «эмка» скакала по проселку, они раздвигались вширь и вздымались к безмятежному небосводу все выше, точно никак не желающий угомониться обугленный труп тянул скрюченные пальцы, мечтая напоследок выдрать из живой синевы слепящие стога облаков и неутомимые серпики птиц.

— Любит вас товарищ Сталин, — сказал начальник полигона. Это должно было прозвучать добродушно, но сквозь добродушие прозвучали нотки неосознаваемой, непроизвольной зависти. — Ох, любит!

— Товарищ Сталин не меня любит, — честно ответил я. — Он со мной спорить любит. Это разные вещи.

— Нам тут кремлевские тонкости до лампочки, — сказал начальник полигона. — Это все ваши дела. Я знаю одно: чтобы вот так вдруг оказывать, как в приказе сказано, всяческое содействие…

— Все очень просто, — сказал я. — Мне скрывать нечего, и темнить я тоже не собираюсь. Мой сын служил с Некрыловым. Когда тот совершил проступок, ручался за него. И теперь сам не свой, себя винит. Думает, всему виной некрыловская халатность. Да и у самого неприятности не исключены, допрашивали уже. Мол, почему вы за него поручились, как давно вы его знаете, что он вам за поручительство сулил…

— Вот оно что, — помедлив с открытым ртом, пробормотал начальник полигона. — То-то я отметил себе: фамилия у вас знакомая. Думал — однофамильцы.

— Сынище мной никогда не козыряет, — сказал я. — Да и я им. Хотя мне им, во всяком случае, уже пора. Девять сбитых над Халхин-Голом.

Начальник полигона показал мне большой палец, а потом сказал:

— Яблочко от яблоньки.

— Наверное.

— Тогда понимаю. Однако вряд ли смогу помочь. Мы до очага возгорания-то только пару часов назад докопались.