На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны

— Ну, Анатолий, будем готовиться к последней операции.

— Лишь бы толк от нее был, — неуверенно, но с затаенной надеждой говорю я, протягивая сестре руку для укола.

— Не сомневайся, дорогой. Толк будет.

Через несколько минут я уже в операционной. Большая светлая комната, запах лекарств, суета сестер, делающих последние приготовления. Врачи с марлевыми повязками на лицах. Все это знакомо. Слишком знакомо. Для начала два мучительных укола в нервное сплетение в области плеча. Рука словно одеревенела. Ее резали, чистили, зашивали. Я находился в сознании. Временами, когда сильно затрагивали кость или нерв, пронзала острая, выматывающая душу боль. Казалось, что еще немного, и я не выдержу. На вопрос врача: «Как самочувствие, Петров?» — глухо, сквозь зубы отвечал: «Ничего, терпимо…»

Наконец меня отвезли в палату и уложили в постель. Я тяжело дышал. Температура поднялась до 40 градусов. Лицо горелое как в огне. Я то терял сознание, то приходил в себя, с трудом сознавая, где я и что со мной.

Грета почти не отходила от моей койки, прикладывая мокрое полотенце ко лбу.

На другой день состояние мое нисколько не улучшилось. По-прежнему держалась высокая температура. Мне сделали укол снотворного, и я забылся в тревожном сне.

К вечеру к Липатову пришла мать, маленькая, щуплая женщина. Она жила в отдаленном районе здесь же, на Саратовщине. Липатов недавно написал ей, что лежит в госпитале. Поселилась на частной квартире, и вот уже несколько дней подряд навещает сына.

— Что с ним, — тихо спросила она Николая, посматривая в мою сторону.

— У него тяжелое ранение, мама. Это мой друг, Анатолий. Вчера ему делали операцию, резали руку…

Женщина подошла ко мне, положила на лоб сухонькую руку.

— Бедненький, у него жар. Может быть, дать кисленькое?

Она очистила спелый плод граната, извлекла несколько зерен и положила мне в рот.

Я зачмокал губами, ощущая приятную охлаждающую кислоту. Старушка присела рядом.

Я и сейчас помню вкус этого чудесного спелого граната. На глазах у меня выступили слезы, и я их не стыдился. Наверное, даже солдату, изведавшему все, в какие-то минуты необходима ласка матери. Пусть даже не своей, пусть чужой.

— Ну, вот видишь, Петров, пальцы твои начинают понемногу подживать! — заметила врач Басова, обрабатывая на очередной перевязке мою культю. — Ну-ка, попробуй пошевелить ими. Представь, что этот, верхний — твой большой палец. Попробуй его приподнять и отвести в сторону. Вот так, прекрасно! — подбадривала она.

С содроганием сердца смотрел я, как мой «палец», еще бесформенный, неуклюжий, с незажившими рубцами — мой «палец» шевелился! Мне вдруг показалось, что он вот-вот отвалится или перестанет повиноваться, и тогда все пропало! Затаив дыхание, старался двигать им как можно медленнее и осторожнее.

Заметив это, врач усмехнулась:

— Смелее, смелее работай! Не бойся, ничего страшного уже не случится. Сегодня мы их забинтуем раздельно. А ты старайся все время понемногу ими шевелить. Теперь ведь самое главное — хорошенько их разработать.

Во время обеда неожиданно для всех и, пожалуй, для себя я потребовал ложку. Кое-как втиснул ее между забинтованными «пальцами» и стал осторожно есть. Ложка держалась неустойчиво, мешали бинты, она падала в тарелку. Я и не запомнил, что же хлебал: суп или борщ. Но это было неважно. Я был почти счастлив: ведь я ел самостоятельно!

9

Утром после завтрака меня ожидал сюрприз. Пришел комиссар и принес письмо. На конверте отчетливо виднелся треугольный штемпель полевой почты.

— От кого бы это?

Комиссар и Липатов понимающе переглянулись. Это по их настоянию недели две тому назад я написал (вернее, диктовал, а писал Липатов) своему другу Леониду Чернобровкину.

Комиссар не спеша распечатал конверт, разгладил помятый лист бумаги, мелко исписанный химическим карандашом, и положил его передо мной. Затем он повернулся к раненым и стал рассказывать им последние известия. А я с жадностью впился глазами в корявые строки.

«Здравствуй, дорогой друг! Спасибо тебе за письмо. Но что-то оно уж очень пасмурное. Анатолий, это никуда не годится. Я рад, что тебе сделали такую операцию, которая поможет в жизни. И верю, что она, жизнь, сложится у тебя еще не хуже, чем у других, и дело для тебя найдется.

Несколько слов о себе, о наших ребятах. Впрочем, прежних, которых ты знал, осталось немного. Старший сержант Иванюк переведен в другую часть. Одни выбыли по ранению, как ты, другие убиты. Легче, наверное, перечислить тех, кто остался в строю: Сорокин, Максимов, Беляев и еще несколько человек. Убит Миша Самосадкин, который, помнишь, ходил с тобой в разведку. Очень много новеньких. Ребята, в общем, неплохие. Но часто вспоминаю о тебе.

Вчера ночью мы ворвались в одно село, подняли панику, стрельбу. Фашисты растерялись и почти не сопротивлялись. Я бы даже сказал, охотно сдавались в плен. Мы — к штабу. Там какой-то офицер жег бумаги. Увидел нас и тут же поднял руки. А помнишь, какими они были в начале войны?..»