На линии горизонта

Я осталась стоять одна посреди пустыни с громадным бидоном — жбаном воды и молотком. Стою и смотрю на контур уезжающей в сторону горизонта машины. Кажется, что все ещё тут — всех ещё можно рассмотреть — ещё могут вернуться. Но машина всё дальше и дальше от меня, и всё ближе и ближе к линии горизонта. Вот уже машина превратилась в точку, и ничего не рассматривается, ничего не различается кроме песка и неба. Замираю. Тишина стоит звенящая — с едва уловимыми шорохами молчания. Что‑то чуть–чуть шуршит. Кто‑то чуть–чуть свистит. Орёл— могильник? Осматриваюсь вокруг. Где нахожусь? Кругом непривычно, странно, пустынно. Незнакомый запах пустыни — горячий воздух с горьковатым привкусом пряностей — пробирается до самых ушей. Стою будто в центре идеального круга пустоты или лунного кратера с песчаными холмами. Не шевелюсь. Единственная чёрная точка вокруг, как я догадываюсь, это я. Посмотрю на небо — оно как опрокинутая сфера, отражается в земле, как в воде. Мерещатся сферы, цирки, круги. Куда попала? И зачем я тут?

Ещё раннее утро, но солнце уже прогревает воздух, и свет начинает с ним заигрывать. Согретые верхние воздушные слои переливаются как вода в нижние, а внизу — свои пристрастия к встречам холодного и горячего. Поверхности солончаков искристо дрожат и радуются, встречаясь с лучами. Тёмные породы не такие приветливые, и свет их обходит, преломляется и бежит туда, где легче двигаться. Всё колышется, искажается, движется и живёт. Воздух вибрирует, как пьяный туда— сюда, из стороны в сторону. Это и есть призрачные миры миражей? Фата–Моргана!

Жбан с водой и я с молотком стоим посреди пустыни — одни, окруженные со всех сторон звенящим пространством с плавающими в нем фигурами. Большой железный бидон с железными ручками, такой же неуместный в этом пейзаже, как и я, но он единственно родной и знакомый мне здесь предмет. Он стоит и напоминает о привычном мире — в моём деревенском детстве в таких жбанах возили с фермы молоко. Ладонью одной руки сжимаю свой геологический молоток, будто он чем‑то может мне помочь, а другой глажу полевую сумку. Смотрю на торчащие, иссохшие признаки растительности на солончаковых кочках. Шершавые, изогнутые, пожухлые…, но выживающие. Чтобы сохраняться, вредно–ядовитые животные выкрашиваются в желто–песчаный цвет пустыни. Все пустынные твари: и скорпионы, и гадюки, и медянки, и гюрзы могут прятаться под крохотными камушками. Они все незаметно притаиваются, прикидываются, мимикрируют и поджидают тебя. И куда спрятаться, в какой цвет окраситься, чтобы защититься, чтобы слиться с фоном? А фаланги!? Слышала, что они весьма неприятные… Что, если…? Вдруг прямо передо мной зашевелился маленькими воронками песок, не отрываясь слежу, как воронки расширяются… и расширяются…, из‑под земли кто‑то вылезает… и вот уже появились два рожка с глазками. Высунувшись из песка этот «кто‑то» осмотрелся, повращал рожками, увидел, что— то совсем незнакомое, но что «оно» дрожит от страха не догадался, и, не решившись укусить, опять зарылся в песок. Так делают пустынные гадюки, гюрзы, оставляя только рожки. И уже везде мерещатся ядовитые язычки, рожки, шерстистые лапки, шипящие звуки…

Как же вступать на эту зыбко–незнакомую поверхность? Не выпуская из рук молотка и не снимая сумки, забираюсь на бидон. В тишине подступившего страха сливаюсь с этим жбаном, как с самым любимым существом, будто в спасательной лодке. «Очертить бы около круг, как у Вия». Прямо передо мной шурф, вырытый рабочим, глубиной в метра два, с выкинутой из него кучей песчанисто–щебнистой земли. Какое‑то малоприятное чувство шепчет: Просто, как могила выглядит этот шурф. Да ещё этот орёл–могильник посвистывает. — А может это свист от трения щупальцев фаланг? «Оставайся дома и не иди в горы, — говорила мне мать. Зачем ты собралась?» — И правда, зачем я тут? Ни мамы, ни папы. Никого. Всего боюсь. Придумала быть геологом из желания уйти из дому, не подготовилась, захотелось мир увидеть, — вот и рассматривай! Ну, если кто‑нибудь сидит в шурфе? — Не оглядывайся!

Вдруг около линии горизонта причудились несколько движущихся точек. Это дикие верблюды! Затопчут меня вместе с бидоном, и никто меня не отыщет… От отчаянья пытаюсь стучать молотком по железному жбану, думая отогнать незнакомых существ. Но эти звуки, дрожащие и глухо исчезающие в бидонной воде, могла почувствовать и услышать только я. И ведь как бессмысленно бить единственно родное существо, да ещё такое, на котором сидишь, — прекращаю битьё и опускаю руки.