На линии горизонта

По утру тётя Паша не вышла к завтраку и совсем перестала готовить нам еду. Она бродила взад и вперёд, нечесаная, с обезумевшим взглядом, разыскивала по палаткам одеколон, который выпивала и, притупив свою боль и сознание, забывалась. Она ложилась возле землянки Василича и лежала часами, неподвижно, запрокинув голову и сложив на груди руки. Два камня из дайки, почти в вышину человека, стоящие около чернеющего входа в бывшее жильё Василича, подобно гранитным статуям, символизировали это живое погребение, с эпитафией: «Если ты уйдёшь, я умру». Рядом с телом тёти Паши, поджав под себя лапы, пристраивалась лохматая рыжая собака, прозванная «Мадам», время от времени лизавшая одеревеневшее лицо тёти Паши. И молчание степи прерывалось только лёгким скрежетом зубов или слабым звуком стона.

Такого безнадёжно–стихийного состояния, такого раздирающего страдания, — когда боль везде — я ещё в глаза не встречала и не имела понятия о таком яростном выражении страстей — книги давали абстрактные представления. Не знала ещё ни о взрывах бессознательного, когда никакие доводы разума не в состоянии тебя остановить, ни о переносе зла на других… Тогда и не подозревала пределов ревности, и думать не думала, что жизнь и боль так переплетены. Вдруг так прямо увидела, как ненависть внезапно занимает место любви. Моментами появлялось чувство — подойти к тёте Паше и сказать ей что‑то утешительное — меня тоже не хотят любить. Общая тоска неразделённой любви меня с ней сближала; но одновременно с притягивающей силой, другая — противоположная — отталкивала. Печальное и досадное, с привкусом презрения к нескладности, перемешивались, и я отворачивалась, и я отстранялась.

Через несколько дней тётю Пашу отвезли в Агадырь. Кухня опустела. Забытый веер герцогини Прасковьи Борисовны, собранный из перьев дрофы, с зигзагообразными чёрными полосами валялся среди кухонных предметов. Цветы из логов Кызыл–таса, свернувшиеся от недостатка воды, ветром разнесло по лагерю. Возле кухонных дверей одиноко бродила надушенная Мадам, шерсть которой долго хранила запах трагедии. И если кто‑нибудь проездом оказывался в нашем лагере, то удивлялся: почему от собаки идёт такой горькоприятный запах? «Тут русский дух, тут Русью пахнет!» — отвечал шофёр Виктор.

А ещё через несколько лет, агадырская молва говорила, что тётю Пашу убил из ревности молодой буровик. Василич уехал куда‑то на Алтай, один ли или с молодухой, я не знаю. Мне же с тех пор предстояло многое узнать — и о глубоком родстве всех страстей, и о том, как любовь может так далеко заходить в область ужасного, где её уже не отличить от ненависти. И самой расплачиваться кусочками вырванного сердца. Кызымке всё в смех.

Тушканчик и я

В чёрных песках пустыни Кара–кум на линии горизонта я получила свой первый практический урок — Природа и Ты. Коснулась мира пустыни, будто заглянула в зеркало, а себя в нём не увидела. Если бы меня засняли на плёнку, то получился бы — или только фон — один песок, или только моё изображение — без фона. С большого расстояния, наверно, удалась бы фотография «на фоне», но пришлось бы совершить усилие, наводить зрение на резкость, чтобы отделить меня от песка.

На гидрогеолической практике в Таджикистане в Голодной степи, студенты должны были «делать наливы» — определять коэффициент фильтрации почвы: лить воду в маленькие дырочки (шурфики) на разных поверхностях большого шурфа и смотреть за сколько времени вода просочится в землю. Практикантов развозили «по точкам» — вырытым в песках шурфам, оставляли на несколько часов для работы, а потом забирали. И вот меня привезли на «мою первую точку». Вместе со мной выгрузили большой бидон с водой, рюкзак и сумку. Козёл (наш начальник по фамилии Козлов) давал каждому строгие указания, и мне тоже: не лить воду мимо песка, не брызгаться, не полоскаться… всё измерять точно. Высунувшись из окна кабины, он ещё произносил какие‑то наставления, но шофёр нажал на газ, и вой уходящей машины увёз его последние слова о коэффициентах — вместе со всеми ребятами на другие «точки».