На линии доктор Кулябкин

— На гипертрофированное честолюбие. Обычный психологический расчет. Я рассуждал так: раз уж эти молодцы захватили власть на улице, стали вожаками, то организаторские способности у них есть. Значит, моя задача не очень сложна: направить их энергию в нужное нам русло.

Леонид Павлович порылся в своих бумагах, протянул мне телеграмму председателя колхоза.

— Заработали две тысячи рублей! — ахнул я.

— Да. И, учтите, ребят в лагере было меньше ста человек. В этом году я собираюсь взять вчетверо больше.

Он спрятал телеграмму.

— Впрочем, не это, конечно, главное. Теперь мои мальчишки стали полноправными членами здорового коллектива, вот что отрадно.

В дверь постучали. Я с любопытством разглядывал вошедшего мальчика. Маленький, беленький, с некоторой рыжинкой. «Подсолнух», — подумал я.

— Петр Луков, — серьезно представил его Леонид Павлович. — Деятельный, энергичный человек, моя опора.

Луков оказался непоседой. Бухнулся в продавленное кресло. Смутился. Вскочил на ноги.

Он еще не сказал ни одного слова, но характер мальчишки был ясен. Он пристально следил за директором, будто бы ждал для себя какого-то важного приказа.

Второй мальчик пришел несколько позже — это был антипод Лукова: высокий, стройный, с голубыми глазами и длинными черными ресницами. Взгляд прямой, неподвижный, холодный, пожалуй. Улыбка сдержанная. Щукин будто бы боялся себя распустить, кривил уголок рта.

Леонид Павлович взглянул на часы, спросил:

— Я вам, надеюсь, не нужен? Ребята смышленые. Все сами расскажут.

Я подождал, когда за ним закроется дверь.

— Вы познакомились с Леонидом Павловичем в пионерском лагере?

Луков хотел ответить, но не решался. Видно, между ними еще существовала уличная негласная субординация.

— Да, — сказал Щукин.

Дверь приоткрылась, и Прохоренко заглянул в кабинет.

— Юра, — обратился он, — я забыл предупредить: Виктор Михайлович — мой друг, будьте с ним откровенны.

Он исчез.

— Можно, я? — Луков поднял руку.

Я рассмеялся от его непосредственности.

— Конечно.

— Мы с ним в милиции познакомились.

— И он вам сразу понравился?

Оба прыснули.

— Очень! Юрка тогда сказал: «Мы у этого хмыря машину разуем. Пусть кузов на плечах носит, полезно для здоровья».

— И разули?

— Нет, — улыбнулся Щукин. — Скорее, он нас разул.

— Расскажите что-нибудь о лагере…

Я боялся спугнуть ребят, не вынимал блокнота.

— Хоть два кило, — согласился Луков. Он взглянул на Щукина.

— Рассказывай, — кивнул тот.

— Про что?

— Про курево, можешь про побег…

— Так это же ты лучше…

— Рассказывай, — повторил тот. Сел поглубже в кресло, сложил руки на груди и с какой-то забавной начальственной невозмутимостью приготовился слушать знакомую лагерную историю.

— Можно, я кое-что запишу? — спросил я их.

— Хоть два кило, — повторил Луков.

Зазвонил телефон. Я снял трубку, думая, что это наконец Леонид Павлович, но на другом конце провода оказалась женщина. Ее голос дребезжал, как у молодых актеров, которым приходится играть стариков.

— Попросите, пожалуйста, корреспондента газеты.

— Да, — удивился я.

— С вами говорит учитель математики Кликина из Второй школы, — представилась она.

Я на всякий случай черкнул фамилию в блокноте.

— Слушаю вас…

Она молчала, а я пытался вспомнить, не была ли она среди тех, с кем меня успел познакомить Прохоренко. Нет, математика я не видел.

— Вы были вчера в нашей школе?

— Да.

Мне не понравился ее тон: какая-то чересчур категоричная, почти прокурорская интонация мало сомневающегося в себе человека. Я старался отвечать предельно благожелательно.

— Мне необходимо встретиться с вами. Думаю, и вам это будет полезно.

— К сожалению, сегодня я уезжаю в район.

— А вернетесь?

— Не раньше среды.

— Хорошо, — сказала она. — Давайте в среду.

Мы назначили место и время. Опыт журналиста подсказывал, что нет ничего ценнее, как встретиться не только со сторонниками своего героя, но и с его противниками. Это придает материалу настоящую остроту и полемичность.

Я ничего не знал о ней, но подумал, что она наверняка из тех, с кем Леонид Павлович вынужден воевать всерьез. Ну что ж, интересно понять аргументацию и недругов бесспорного для тебя дела.

Только обидно, если ее аргументы окажутся склокой. Вот, мол, имела тридцать лет безупречного стажа, сотню благодарностей в приказе, а пришел мальчишка и сразу полез в наставники, пытается доказать, что учить нужно иначе.

Опять зазвонил телефон — на этот раз Прохоренко.

— Куда вы пропали? — налетел я на него. — Мы через час обещали быть у мамы… Теперь со школой не выйдет.

Он подтвердил:

— Да, в школу мы уже не успеем. Можно после, когда вернетесь из Енюковки.

У него был очень усталый голос.

— Идите к маме, а я приеду в больницу, как только освобожусь. Это будет часов в пять, в половине шестого.

— Так долго?

— Да, раньше не успеть.

Он подумал и предложил:

— Нет. Лучше я позвоню в отделение и попрошу передать Анне Васильевне, что мы задерживаемся, заедем позже. А вы, если у вас есть дела, занимайтесь ими…

— Можно и так.

— Отлично, — бодрее сказал он. — Я заеду. Ждите.

Он повесил трубку, будто куда-то спешил. Что-то у них там случилось, подумал я.