На линии доктор Кулябкин

— На сегодня вся власть в школе передается вам. Ни директор, ни учителя не будут вмешиваться, давать советы, опекать вас. Мы оказываем вам такое доверие, потому что совершенно убеждены в вашей сознательности. Операция разработана всем штабом, коллегиально. Руководить будет Щукин. Противник — прежний, и вы имеете опыт борьбы с ним: это металлолом. — Он замолчал, понимая, что сейчас в классах смеются над его шуткой. — Правда, ваша борьба напоминала раньше стихийные налеты отдельных отрядов, сегодня же на штурм пойдет регулярная армия сознательных бойцов. Вы взяли на себя большие обязательства — постарайтесь нх выполнить.

Я обвела взглядом ребят — какие серьезные лица!

— Щукин только что познакомил меня с планом. И уполномочил рассказать об этом. Вашими командирами отрядов заготовлены карты районов, где вам предстоит действовать. Запрещается переходить из своего района в другой, в противном случае собранный металлолом будет передан целиком тому отряду, на территории которого он был собран. За выполнение заданий лучшие бойцы и командиры будут награждены.

Зазвучал горн. Захлопали крышки парт. Завьялов побежал вместе со всеми, но я позвала его.

— Павла Васильевна хочет с тобой позаниматься.

Он беспомощно поглядел на Лукова.

— Чего ты?

— Вот, — сказал Завьялов. — На дополнительные.

— Нельзя, сегодня должны все, — сказал Луков. — Я тебе приказываю…

Завьялов как-то виновато поглядел на меня, но повторять я не хотела. Он опустил голову и промолчал.

— Эх ты, мямлик, — с сожалением сказал Луков и бросился по коридору догонять класс.

Глава десятая ВИКТОР ЛАВРОВ

Я ходил по комнате, обдумывая все, что увидел за последние дни.

Леонид Павлович почему-то не звонил, хотя шел двенадцатый час. Я начинал нервничать, нужно было еще черт знает сколько успеть до вечера: и побывать в школе на сборе металлолома, и часа в три забрать маму из больницы. Хотелось засветло приехать в Енюковку.

Из окна гостиницы я видел взгрустнувший Вожевск. Крыши домов опять были припудрены снегом; последние дни то таяло, то начинались легкие заморозки.

Я отошел от окна, остановился у натюрморта. Картина больше не раздражала; к любому уродству постепенно привыкаешь.

До конца отпуска оставалось четыре дня — пора было бы начать очерк. Хотелось показать черновик Прохоренко.

Я искал сюжетный ход и вдруг понял, что герой может оказаться вот так же, как я сейчас, перед подобной мазней, и ему придет мысль о маляре и художнике. Это была находка. На моей стене висел реализованный тезис Леонида Павловича.

Я решил использовать картину несколько раз, как движущуюся метафору. Сколько оттенков сразу же почудилось мне в этом названии! Записанные в последние вечера рассказы Леонида Павловича о школе давали колоссальную пищу для раздумий.

Да и название очерка — «Художник и маляр», — по-моему, удачно отражало философскую суть проблемы.

На столе лежал блокнот с моими записями и чистые листы. Если бы знать, что Леонид Павлович задерживается, то можно было бы сесть за работу, но только сосредоточишься — и тебя прервут, зайдет Прохоренко.

Вот и прошел отпуск, думал я. Тяжелый, страшный и одновременно такой удачный месяц! Я вспомнил о рукописи, оставленной в Москве, и почувствовал, что стал безразличен к ней. Нет, нужно все начинать сначала. Не выдумывать несуществующее, а делать только то, что хорошо знаешь, чувствуешь. Я журналист, и мой жанр — очерк, документальная проза. Вот здесь — моя сила.

Я встал у стола, перелистал записанные страницы. Беседы с Леонидом Павловичем, с Шишкиным, с учителями, с ребятами в школе…

Я испытывал настоящее нетерпение: скорее, сейчас сесть за стол.

Школа Прохоренко на первый взгляд ничем не отличалась от других школ. Чуть спокойнее было в коридорах, чуть больше порядка в кабинетах.

Особое впечатление на меня произвел гараж — тут стояло четыре мотоцикла — приобретение школы после трудового лета.

Леонид Павлович объяснил:

— Так захотела дружина. Я не был согласен, но настаивать на другом не стал. Коллектив имеет право принять решение.

Я напомнил Прохоренко о главной, как он говорил, мечте детства — стать гонщиком. По крайней мере тренером гонщиков он мог бы теперь стать.

Леонид Павлович признался:

— Клянусь, Виктор, когда я в роли старшего смотрю, как они гоняют на мотоциклах, то у меня холодеет кровь. Невольно начинаю чувствовать себя их отцом, матерью и бабушкой одновременно.

С ребятами Леонид Павлович держится отлично, выглядит скорее их старшим товарищем, а не педагогом. Перед тем как познакомить меня с несколькими мальчишками «из своих», он рассказал коротко их предысторию:

— Те, что придут, — моя гордость. У каждого в прошлом по нескольку приводов в милицию. Зато теперь один из них школьным плебисцитом, как в Риме, выбран председателем совета дружины.

— Щукин? — вспомнил я. — О нем мне рассказывал Вениамин.

— Да, — подтвердил Леонид Павлович. — Перед пионерским лагерем я не очень-то надеялся на него; меня пугали в детской комнате милиции. Сказали: просчитаетесь, этот экземплярчик обработке не поддается.

— На что же вы надеялись?