На линии доктор Кулябкин

Никто не ответил.

Половицы на крыльце заскрипели, кто-то все же там был.

— Помогите! Тут собака. Мы с ребенком боимся…

— Кто?

Это, кажется, был Леша.

— Собака, — сказала я. — Лешенька, это ты? Сбегай за Сережей. Она нас держит…

— Кто делзит?

— Собака. Да позови же Сережу…

Собака повернула голову, завиляла хвостом, взвизгнула и побежала к мальчику.

— А где собака? — спросил мальчик, он все еще не понимал, кого мы так испугались.

Снова хлопнула дверь.

— Леша! — я узнала голос Сережи. — Зови Шарика. Нам пора за мамой.

— Салик твою учительницу чуть не съел, — доложил Леша.

— Мы тут заблудились, не можем найти тропинки, да и действительно немножко испугались.

Сережа засмеялся.

— Шарика бояться нельзя, он как игрушечный… Вы, Мария Николаевна, подождите. Я посвечу. Тут хоть глаз выколи.

Он бросился назад и почти сразу же выбежал с фонарем. Вспыхнул свет, и мы с Вовкой благополучно перешли на тропинку.

— А теперь сюда. — Он шел впереди, светил под ноги, то слегка удалялся, то поджидал нас с Вовкой. — А Шарика вы зря испугались. Он даже понятия не имеет кусаться. Мама его так воспитала. Собаки, знаете, такой характер имеют, какой у них хозяева вырабатывают. А наш Шарик уж слишком добрый.

Он будто старался меня утешить. Я никогда не слышала от Завьялова такой длинной речи.

— Да, — сказала я, — собаки часто имеют характер своих хозяев, это я поняла в детстве…

— Вас кусали?

— Не кусали, но боюсь именно с того времени…

Шарик попрыгал около нас и бросился к Вовке и Леше, которые стояли уже на дороге.

Мы вышли из-под арки. Улица была освещена. Сережа погасил фонарик и спрятал его в карман.

— Я знаю про собак много историй, — сказал Сережа, — но это больше хорошие истории. Я, пожалуй, даже не знаю о них плохого. Правда, говорят, что некоторые действительно кусаются, но, я думаю, это больные. А здоровой собаке чего кусаться — человек ей только добро делал.

— Ну, а если у собаки хозяин — плохой человек, ты же сам говоришь?

— Этого я не видел, — сказал Сережа. — Я только так думаю.

Он замолчал. Мне казалось, ему хочется спросить, что же было в моем прошлом, но он стеснялся. А я сама еще не знала, нужно ли рассказывать. Я не любила эту историю. Стоило ее вспомнить, как детство, такое далекое, будто бы приближалось ко мне.

— А зачем вы собрались к маме?

— Так она вроде вас — жуткая трусиха. Правда, собак она не боится, но, если где-то что-то заухает или заурчит, домой прибежит без памяти.

— Ты молодец, что так к маме… — Я чувствовала его плечо, линию неподвижно вытянутой руки, точно он нес в ней что-то. Я помнила: человек, который идет, не размахивая руками, то ли нервный, то ли замкнутый, это такой признак.

И вдруг поняла, что сейчас, безо всяких, расскажу ту историю. Это было давно, в сорок третьем, в год маминой смерти. Мы жили в деревне, недалеко от Вожевска. В начале войны, когда папу взяли на фронт, мы, чтобы прокормиться, уехали к маминой тетке, там жить было немного легче.

Мама работала в колхозе, да еще приходил аттестат за папу, но, когда его убили, и особенно в год маминой болезни, нам пришлось туго. И вот тогда мама стала брать папины вещи, которые хранила все это время, и уносить к Спекулянту.

От него мама никогда не приходила пустой, приносила не только муку и картошку, но, бывало, и масло. Я всегда ее просила: возьми меня к Спекулянту.

И вот однажды мама меня взяла.

Помню, как я радовалась, когда мы шли по деревне. Я пела песни и скакала.

Мы остановились около двухэтажного дома, где жил продавец сельмага Семеныч. Мама огляделась и постучала три раза.

— Это ты, Струженцова?

— Я, Семен Семеныч, — заискивая, сказала мама.

— Одна?

— С дочкой.

Он открыл дверь и отступил. Рядом с ним стояла собака. Я сразу узнала ее, потому что в деревне много о ней говорили. Она сторожила сад, и, хотя Семеныч никогда ее не пускал за калитку, никто из самых смелых мальчишек не решался лезть к нему за яблоками. Это был зверь побольше меня, наверное, на голову, глядел на нас безразлично и даже зевал — кажется, мы с мамой его разбудили. Раззевавшись, зверь открывал огромную пасть, обнажая черные десны, скручивая в трубочку свой длинный и красный язык.

— Зачем с девчонкой? — хмуро сказал Семеныч.

— Поможет. Что-то все немогу последнее время. Без нее санки не довезти.

— Только держи язык за зубами.

Он повернулся к собаке и сказал ей, как человеку:

— Антип, пошли…

И собака пошла. Впереди Семеныч, потом собака, дальше мама и я.

— Санки оставь здесь, — сказал Семеныч, а Антип повернулся и подождал, пока мы их оставим. Потом пошел не спеша, повиливая хвостом, будто подзывая нас. И трудно было понять, кто здесь главный, Антип или Семеныч.

В чулане мы встали у дверей, Семеныч принял у мамы вещи.

— Пальто принесла?

— Принесла, — сказала мама. — Оно совсем новое. Коля его не носил. Мы справили его в мае — весной всегда меньше заказов, а в июле Колю уже взяли.

Семеныч развязал узел, погладил воротник, потом поднял к свету и долго смотрел на него.

Чего только не было в чулане! Мешка три муки, на крюке кусок свинины, масло, сахар.

Голова закружилась. Я схватилась рукой за маму. Антип оскалил зубы.