На линии доктор Кулябкин

После свадьбы я работал в газете. Рита — ассистентом на кафедре патанатомии одного из медицинских институтов. Прекрасно помню то веселое возбуждение, которое тогда владело мной. Я много писал, брал дальние командировки, но одновременно я уже мечтал о другом — в моих блокнотах появились наброски повести.

Я решил написать о первых шагах учителя. Тут придумывать не приходилось: я писал о себе.

Книгу я издал сравнительно быстро. И вот тут-то я и решил, что обязан сразу же писать новую вещь, утвердиться в литературе. «Должен, должен», — повторял я, но о чем писать — не представлял.

Я стал нервничать. Придумывал ходульные схемы, подстегивал себя. Герои новой повести не хотели жить, но я заставлял себя писать, приставлял фразу к фразе, старался не думать о результате.

Первый удар отрезвил меня. Позвонил редактор и голосом, в котором были одновременно скорбь и соболезнование, сообщил, что наконец-то получен отзыв на мою рукопись от рецензента.

— Что же он пишет? — спросил я.

— «Если в первой повести, — начал читать по телефону редактор, — была, наряду с биографичностью, и какая-то самобытность, то этого нельзя сказать о новой вещи Лаврова. Писатель выбрал путь, проторенный другими. Вымученность, надуманность, ученическое копирование видны на каждой странице. Только у Лаврова и беднее, и бледнее. Как говорится, труба пониже, а дым пожиже. Кому нужно такое?»

— Ну, а вывод? — спросил я, чувствуя всю нелепость своего вопроса.

— Вывод? — удивился редактор. — Так это же и есть вывод.

За окном проплывает желто-серое гигантское здание цементного завода, так напоминающее своими куполами древнеазиатский архитектурный ансамбль. Серый пепел — точно пыль веков.

Надо собираться: поезд в Вожевске стоит три минуты. Впрочем, успею. Моя поклажа не из тяжелых, а до вокзала осталось не менее получаса.

Внешне мои отношения с Ритой были неплохие. И все же в эти годы между нами медленно, но верно назревал разрыв.

Мне вспомнился случай. Мы пошли навестить Ритиного деда, больного, почти беспомощного в последние годы. Дед был известным в Москве искусствоведом, и мне нравилось бывать у него, слушать его рассказы о живописи.

В тот раз старик показался бодрее обычного, говорил о Ван Гоге. Вернее, о дзен-буддизме и его последователях в европейской культуре.

— Даже теперь он пытается отдавать… — сказала Рита, когда мы возвращались домой. — А ведь ему осталось… максимум месяц.

Я вздрогнул.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что знаю.

— Что? — заорал я. — Что можно знать об этом? Ты ведь даже не врач, а патологоанатом.

Она улыбнулась.

— Но зато я хорошо знаю, чем кончаются такие болезни…

Мне стало неуютно. А она уже пыталась говорить о другом, но разговора не вышло.

А через три недели дед умер. Я стоял у гроба почти чужого для меня человека, слушал то, что говорили о нем, а сам думал о Рите.

Она была заплаканная. Я старался не смотреть на нее, такой театральной казалась ее печаль.

Среди учеников и друзей деда, сменявших друг друга у гроба, я узнал Конитина. Однажды я брал у него интервью. Конитин подошел к гробу и долго скорбно молчал. И пока он молчал, я вспомнил, что сказал мне дед, прочтя то мое интервью: «Вы сделали худое дело, Витя. Вы рекламируете прохвоста. Сколько прекрасных статей не увидели света по его вине, если бы вы знали… — Он тяжело вздохнул и совсем уже тихо прибавил: — Когда-нибудь разберетесь…»

Я думал и о Конитине, и о Рите, на какое-то мгновение они слились для меня в одно лицо. По известной пословице, я должен был, как говорят, съесть с человеком пуд соли, а я доедал еще первые щепотки, впереди было так много, и мне становилось страшно от мысли, что разочарования только начались.

Приближался отпуск. Мы стали собираться на юг. И тут пришло письмо от мамы. Она писала, что этой зимой не сможет к нам приехать, лучше бы мы с Ритой погостили осенью у нее.

Я прочел письмо Рите, заранее зная ее реакцию.

— У меня был слишком тяжелый год, — сказала она, — чтобы ехать в деревню; кроме того, мне нужны ванны, я чувствую себя в последнее время хуже.

И опять это была ложь.

Мне необходимо было сменить обстановку, побыть одному, разобраться во всем. И меня вдруг потянуло домой, к прошлому…

Вожевск возник внезапно. За окном появились садовые участки, за ними потянулась старая улочка с одноэтажными деревянными домами.

Вокзальную площадь обрамляли высокие каменные здания. Мама рассказывала об этом, но все же было удивительно попасть в такой неузнаваемый Вожевск.

Вспыхнул огонек такси. Я подумал: девять лет — срок немалый даже для города. Как же изменился я сам за эти годы!

До Енюковки, нашей деревни, можно было добраться только рейсовым автобусом, который отправлялся через три часа. Я сдал чемодан в камеру хранения и не спеша пошел в город.

Гостиный двор в центре не изменился, даже витрины остались прежними. Я свернул направо и увидел колышущееся скопление народа — базар. Через него можно было пройти к реке.

Я миновал прилавки, за которыми торговали молоком, курами, игрушками из бересты: куклами, туесками, корзиночками.