На линии доктор Кулябкин

Машина прижимается к тротуару. Короткий гудок. Замечаю недоумение на лице прохожего, затем — радость, и вот уже некто в мокром плаще грузно опускается на сиденье рядом со мной.

— Ты послан мне богом! — кричит мужчина.

Забавный! Полиэтиленовая шапочка сползла на глаза. Воротник плаща поднят, упирается в пухлые щечки, цепкие, хитрые глазки смотрят на меня с любопытством.

Я узнаю его: Венька! Венька Шишкин, наш однокурсник, один из самых активных деятелей факультетского профкома. Вот уж не предполагала встретить его!

— Одно благородное дело вы сделали, — тарахтит Венька, — осталось второе. Могли бы познакомить с очаровательной дамой…

— Какой ты галантный! — Люся смеется.

— Он жуткий ловелас! — подхватывает Леонид Павлович.

Я тороплюсь прийти на помощь Шишкину:

— Веня, мы с тобой знакомы уже тысячу лет.

Он смотрит на меня с удивлением, и вдруг счастливая улыбка начинает расползаться по его лицу.

— Маша! Ну да, Маша! Да ведь это же я вызволял тебя из деревни!

— Машенька, осторожно, Веня — большой начальник! — предупреждает Люся.

— Какой я начальник! — отмахивается Веня. — Ефрейтор педагогической службы. А вот он — генерал.

— Не верьте ему. Вениамин — старший инспектор гороно, а я всего лишь бедный директор школы, одна из карточек в его картотеке.

— Карточка?! Ты, Маша, еще не представляешь, кто это! Тебя везет Великий Прохоренко!

Мне нравится их озорной разговор.

Машина останавливается. Венька чмокает меня в щеку, открывает дверцу и мчится к подъезду.

— Совсем распустился! — вдогонку кричит Люся. — Все расскажу жене.

— Она меня поймет, как только познакомится с Машей! — Тяжелая дверь захлопывается за ним.

— Какой милый! — говорю я.

— Действительно милый, — соглашается Люся. — На этот раз ты не ошиблась.

Рабочий день Прохоренко начинается чуть свет. Утром сквозь сон слышу, как негромко, будто бы издалека, жужжит, затихает и вновь жужжит его электробритва. Едва она замолкает, как опять раздается жужжание, но теперь более пронзительное — это мелется кофе.

Больше не засыпаю, но и не встаю. Утро в семье Прохоренко полностью принадлежит Люсе.

С двенадцати часов Люся ждет телефонного звонка Леонида Павловича. Ее напряжение передается нам с Вовкой. Сын забирается на подоконник и сигнализирует обо всех событиях на дороге.

Если Леонид Павлович не приходит, то обедать садимся в два. Стол накрывается на троих, но место хозяина священно — он незримо присутствует здесь.

Справа от его стула Люся ставит свою тарелку, слева — мою, Вовка сидит напротив. Такое ощущение, что если бы Леонид Павлович сейчас снял шапку-невидимку и оказался рядом, то это никого бы не удивило.

Честно говоря, Люсю я иногда просто перестаю узнавать, хотя внешне она изменилась мало. Конечно, стала солиднее; вместо толстой косы, когда-то вызывавшей зависть подруг, модная стрижка; но улыбка, манера говорить, смех — легкий, заразительный — ее. Еще в Игловку она писала, что школа ее утомляет и она подыскала работу радиожурналиста. Правда, в штат устроиться не удалось, но это даже лучше. Две-три передачи в месяц ей всегда обеспечены.

Невольно думаю: могла бы я так? Раствориться в делах и планах своего мужа? Кто знает… Наши судьбы сложились по-разному.

Впрочем, одного я, наверное, никогда не смогу принять в их семье — бездетности. Сколько раз я замечала, что Люся подолгу смотрит на Вовку. Хотела спросить ее, почему у них нет ребенка, но побоялась — мало ли может быть причин.

Неожиданно она сама разговорилась об этом.

Мы растопили колонку в ванной. Вовка залез в воду прямо в трусиках, и мы, сколько ни уговаривали его раздеться, не смогли. Он так и стоял под душем, держась за резинку трусов, и, когда мыльная пена попадала ему в глаза, орал благим матом, но рук не отпускал.

Люся неумело намыливала его волосы, приговаривая:

— Вот как я тебя. Вот как! — Потом призналась: — Ну и привыкла я к тебе за эти дни. Укатите от нас — и мыть будет некого.

— Чего же вы оплошали?

— Тут возможно одно из двух: либо школа, либо свои дети.

Я возразила:

— Почему нужно ставить одно в зависимость от другого? Я тоже люблю работу.

— Любишь. Но у Лени это не только любовь.

— А что?

— Все. Его огромное, давно задуманное дело. И, значит, главная цель в жизни.

— Не понимаю.

— Увидишь своими глазами и поймешь.

Помолчали.

— Знаешь, Маша, — неожиданно сказала она. — Я вот, бывает, листаю педагогические журналы, читаю статьи разных теоретических умников, сравниваю с тем, что делает Леонид, и меня охватывает трепет, что ли — даже не знаю, как это точнее назвать, — от ощущения его личности…

— Молодец! Я бы так не могла, — призналась я. — Мне кажется, чем ближе был бы ко мне человек, тем критичнее и требовательнее я бы к нему относилась.

— Конечно. Если бы ты могла  т а к, то Витька Лавров сейчас находился бы не в Москве, а в соседней комнате. — Она обняла меня, видимо подумав, что обижает. — Что-нибудь знаешь о нем?

Я с тревогой посмотрела на Вовку и отрицательно покачала головой.

Мы вышли из ванной. Люся принялась что-то искать на книжных полках в кабинете Леонида Павловича.

— На, погляди.