На линии доктор Кулябкин

«Но ведь было, было! — думал он, обжигаясь кофе, стараясь не прислушиваться к разговору и смеху за соседним столом. — Неужели для нее это так легко и просто?»

Он боялся репетиции, как пытки, которую сам придумал. И оттого, что боялся, стал спешить, подгонять время. Не допил кофе, не притронулся к бутерброду, неизвестно зачем помчался к директору.

Крашенинников встретил Юрия Сергеевича неприветливо. Не мог, видно, забыть его окрик.

Стуча костяшками пальцев о стол, Юрий Сергеевич стал зло выговаривать, что сидеть за спиной режиссера и мешать работать — это безнравственно. Пока ищется рисунок роли, пока идут репетиции, — понимаете, ре-пе-ти-ции!! — директору в зале нечего делать! И он бы просил не только директора, но и министра, если бы такой вдруг пришел, оставить его в покое!

— Я, уважаемый, сам знаю, где и когда мне присутствовать в моем театре. Я, между прочим, директор. И я обязан знать, чем и как объяснять отделу культуры ваш предстоящий неизбежный провал.

Мысли у Юрия Сергеевича словно исчезли — пауза осталась незаполненной.

— А теперь, — Крашенинников воспользовался молчанием, — идите и работайте.

Он стал набирать номер телефона, будто не замечал больше Юрия Сергеевича, но, когда режиссер дошел до дверей, не удержался и крикнул вслед:

— Вы один во всем виноваты! А почему вы не назначаете Кондратьева, понимает весь театр. Только Озерова, дорогой Юрий Сергеевич, человек свободный. — Он отвратительно засмеялся.

Волна ненависти охватила Юрия Сергеевича. Он шагнул назад — Крашенинников подобрался на стуле.

— Слушай, Гусь! — угрожающе процедил Юрий Сергеевич. — Я же могу все твои перья повыдергать — нечем станет доносы строчить в управление.

Это была еще одна ненужная грубость, и, сказав такое, он понял, что ничего, никогда уже ему не простится, — этой фразой он выгонял себя из театра.

Зажгли свет на сцене. Юрий Сергеевич безразличным, усталым голосом зачитал несколько последних слов Робинзона из одиннадцатого явления.

Паратов — теперь Сашка Кондратьев — стоял спиной к залу, глядел в окно.

Вошла Лариса — Озерова, остановилась у кулисы, и Юрию Сергеевичу почудилось, что она бледнеет, вот-вот потеряет сознание, увидев Сашку — Паратова.

Кондратьев обернулся и сказал с вызовом, будто ругал, а не радовался встрече с Ларисой:

— Очаровательница! Как я проклинал себя, когда вы пели!

— За что? — испуганно переспросила Лариса и внутренне заметалась, спрятала от любимого человека свой беспокойный взгляд.

— Ведь я не дерево, — упрекнул он.

И вдруг, совершенно неожиданно, она, как сомнамбула, как во сне, как под гипнозом, пошла к нему, в его объятия, и он с такой вызывающей страстью обнял ее, стал так целовать руки, а потом и лицо, что Юрий Сергеевич опустил глаза и невольно качнулся, уперся в спинку кресла.

— Браво! — закричал Крашенинников и захлопал. — Браво! Браво, черт всех побери!

А Паратов уже говорил, говорил с восторгом, со счастьем:

— …Потерять такое сокровище, как вы, разве легко?

— Кто же виноват? — спрашивала Лариса, обессиленная своей любовью, заливаясь слезами. Мир точно поблек для нее, перестал существовать. Какой там Карандышев — вот за кого она отдаст свою жизнь!

— Конечно, я. — Зло и без раскаяния сказал Паратов. — И гораздо более виноват, чем вы думаете. Я должен презирать себя.

Она не могла понять его слов, его признания, а только жадно на него смотрела. Что бы он ни говорил, было хорошо. Главное, что он рядом.

И когда Паратов сделал паузу, замолчал, она, испугавшись, что невероятное счастье вдруг кончится, нетерпеливо вскрикнула:

— Говорите!

И он послушался. Заговорил спокойнее, зная, что сможет с ней сделать все. Все!

— Видеть вас, слушать вас… — И неожиданно, словно обрубая: — Я завтра уезжаю.

— Завтра!

Какая боль прорвалась в этом слове!

Юрий Сергеевич слушал музыку фраз, и когда Лариса сказала шепотом, как признание, как согласие на невероятное: «Вы мой повелитель!» — Паратов опять шагнул к ней и остановился, чего-то ожидая для себя особенного. Она потянулась к нему, будто молила, просила взять себя, унести куда угодно, а он не двигался, медлил. Она так и стояла, чуть наклоняясь, тянулась к нему, ожидая последнего жеста…

Нервы Юрия Сергеевича не выдержали: в эту секунду он почувствовал, понял всем своим существом, что тут не искусство, не игра, а подлинная жизнь.

Сбежавшиеся осветители, портнихи, бутафоры уже аплодировали, но он, Юрий Сергеевич, знал больше их всех, так как был единственным, кто мог отделить Ларису от Ниночки, Паратова от Кондратьева.

— Свет! Свет! — закричал он.

Крашенинников, оказывается, протягивал ему руку, но Юрий Сергеевич этого не заметил, а когда спохватился — было поздно.

— Простите, Геннадий Константинович, — догнал директора Юрий Сергеевич. — Я так устал от неудач, и вот наконец что-то действительно начинает получаться…