На линии доктор Кулябкин

— Уже?! — Он удивился.

Что-то, видно, считал про себя, шевелил губами.

— Они волновались, когда я уходил. Плакали. Я брал журнал и говорил, что иду на работу. И это была правда. Я давал одной девочке уроки. И брал за урок кусок хлеба.

Он задумался, пожал плечами.

— Какое это было униженье, Люба! Сытый, капризный ребенок. Но я не мог не пойти. Не имел права. У них я еще выменивал вещи. И получал хлеб. Меня ждали девочки. Три девочки из моей школы, у которых никого, кроме меня, не осталось…

— Папа, не нужно!

— Нужно, Володя, нужно! Сегодняшние должны знать про это. Я давно собирался рассказать Любе. Я ждал. Я рад, что она у нас.

Хрипов становилось больше.

— Это был богатый дом. Очень. Богатый хлебом. Мать работала в столовой, на раздаче. В блокаду, Люба, это была особая должность! Она говорила: «Куда вам столько?» Но я брал все, что она давала. И нес детям. Их глаза всегда были рядом. И в глазах — голод! Знаешь, я выходил из комнаты, когда они ели. Взрослый человек может перетерпеть, если нужно. Ребенок — не может.

Он провел по лицу рукавом халата.

— Тот последний день начался удачно. Я отнес им картину. Портрет моей матери, написанный Репиным. Мама была артисткой Александринки. Я не предполагал, что смогу за портрет получить половину буханки. И еще кирпичик пшенного концентрата. Сама посуди, кому нужен Репин в блокаду?.. Я шел быстро. Спешил к детям. Я знал, как они меня ждали…

— Папа! Дальше я сам доскажу Любе…

— Дальше ничего не было, Володя! Конец. Наружная стена нашего дома отваливалась, как ломоть…

Он всхлипнул и захрипел еще больше.

А потом я бегала на кухню за горячей водой. Владимир Федорович жгутами перевязывал отцу ноги — это вроде бы помогало при астме, — давал чаю, просил запить какие-то таблетки.

— Нужно поспать, папа. Люба у нас еще будет…

Глаза старика начали слипаться. Я тихонечко отходила к двери. Старик увидел, что я ухожу, и крикнул:

— Мне нужно еще рассказать тебе что-то! В блокаду у меня жили три девочки. И представляешь, одну звали Люба. Они погибли…

Он что-то бормотал еще, потом затих. Дыхание выравнивалось, лекарства делали свое дело.

Мы вышли на лестницу. Я отчего-то спросила:

— Все, что говорит Федор Николаевич, — правда?

Владимир Федорович поглядел на меня и не ответил.

— Идите, Люба. Спокойной ночи.

Он повернулся, и за моей спиной щелкнула дверная задвижка.

Автобус был переполнен. Меня прижали к задней двери. Вера пробилась к водителю. Оттуда она подавала мне какие-то знаки.

Вышли остановкой раньше, решили зайти в мясной магазин. Первый рабочий день, наставляла Вера, нужно провести блестяще.

— Главная задача — накормить мастеров так, чтобы они поняли: с твоим приходом наступил праздник. А ты можешь, — убеждала она. — Я это знаю. Постарайся. Купим мяса, а деньги соберем после… Даю вроде бы взаймы.

Я не возражала. Приготовить я могла, если это кому-то нужно.

Магазин был напротив. Мы постояли на перекрестке, пережидая поток машин, потом регулировщик в будке дал «зеленый» и махнул нам рукой.

— Не твой знакомый?

— Нет.

— Ну ты и дала. Пообещала родителям собственного милиционера в хозяйство. Подняла неслыханное волнение в доме. А мне, можно сказать заинтересованному лицу, — ни гугу. Как же это так, подруга?! Выкладывай паспортные данные. Имя. Фамилия. Возраст. Есть ли благодарности? Сколько классов кончил? Предупреждаю, я за двоечника не пойду. Мне нужен отличник боевой и политической подготовки.

Слушала она меня с иронией, но интерес к рассказу был четкий.

Магазин уже открыли. У прилавка толпилась очередь. Вера двигалась решительно, извиняясь, а то и просто раздвигая бабушек с кошелками, — жест ее был целеустремленным и твердым.

Кто-то все же усомнился в наших правах, перекрыл путь, потребовал объяснений.

— Халатик, пожалуйста, — крикнула через головы очереди Вера. И, обернувшись к тому, кто осмелился ее задержать, сказала сурово: — Гражданин, вы мешаете эпидстанции.

К ней тут же шагнул высокий старик, сказал торопливо:

— У меня есть претензии к магазину по части хранения мяса в рефрижераторе…

Сердце мое испуганно затрепыхалось. Вера глядела сквозь жалобщика.

— Я занимаюсь воздухом, — сказала она. — Чистотой. Если у вас есть что-то по поводу запыленности — пожалуйста, а рефрижератор — это уже другой отдел…

Директор ателье удивил меня. Он как бы еще не был похож на директора.

Облик истинного директора олицетворял для меня директор нашей школы. Это был пожилой, худощавый, хмурый человек в очках, с поджатыми тонкими губами, к которому мы все, да и наши родители, испытывали благоговейное почтение. Учителя буквально деревенели, когда он возникал на уроке. Чем это было вызвано, сказать трудно. Он никогда не повышал голоса, не наказывал, не отчитывал. Он только молча ходил по коридору на больших переменах, и движение постепенно успокаивалось, а голоса затихали.

А здесь рядом с Верой стоял худенький мальчик с редкой бородкой, с институтским значком на лацкане, подтянутый и несколько виноватый, если судить по блуждающей и неуверенной улыбке.