На личном фронте без перемен…

Валерка жил там же, где и раньше. Только теперь уже не с родителями, а один: он так и не женился. Пятиэтажка, которую когда-то называли «новой», давно обветшала. Мы вошли в темный, вонявший кошачьей мочой подъезд и по раздолбанным ступеням поднялись на второй этаж. Крюк отпер дверь. Казалось, время двинулось вспять – я снова стал мальчишкой: тени, запахи, звуки разбудили воспоминания. В последний раз я был у Крючкова как раз перед отъездом в Москву. Он праздновал свой день рождения, собрал компанию – человек десять-двенадцать. А у меня в кармане уже лежал билет на ночной поезд. Я пришел – хотел последний раз посмотреть на тех, кого оставлял в прошлом.

По советской привычке, Крюк пригласил меня не в комнату, а на кухню, тесноватую и неопрятную, с грязной посудой в мойке и помятой алюминиевой кастрюлькой на плите. По циферблату настенных часов громкими секундными прыжками скакала стрелка. Валерка кивнул мне на утлый венский стул рядом со столом, покрытым линялой клеенкой. Я сел, ожидая продолжения разговора. Подумалось, что Крюк сейчас достанет из холодильника бутылку водки и придется пить с ним какую-нибудь дешевую гадость. Но он не предложил ни пить, ни есть. Опустился на табуретку около окна и уставился на меня недобрым взглядом, от которого делалось неловко.

– Ты помнишь Наташу Урусову? Ты вспоминал о ней, Хряма?

Наташа – нежная тень на рассвете жизни, первая любовь. Она была самой красивой девчонкой в классе: русая коса ниже плеч, доверчивые глаза в бахроме ресниц, губы мягкие, россыпь родинок вдоль длинной шеи. Помнится, я был сильно увлечен ею. Провожал до дома. Стихи писал (чудовищные!). Много суетился, показушничал, чтобы выделиться на фоне других мальчишек. Крюк тоже неровно дышал к Наташке (еще один повод для соперничества!) и тоже выделывался, как мог. Но она предпочла меня.

С тех пор, как я уехал отсюда, я старался не думать о Наташе. Запретил себе вспоминать – и все. Да и некогда было: столичная жизнь накатывала волнами, приносила то проблемы, то соблазны. Неужели Крюк до сих пор страдал по ней? Ненормальный!

– Помню, – ответил я. – А что?

Мой ответ Валерке не понравился. Лежавшие на коленях мозолистые руки сжались в кулаки, тело наклонилось вперед. А что он хотел услышать? Что она – любовь всей моей жизни? Нет, у меня были женщины и ярче, и красивей.

– А ведь она любила тебя, Ахрамеев, – зло, сквозь зубы выцедил Валерка.

Любила… В десятом классе Наташа позволила себя поцеловать. Мы сидели на лавочке в старом парке, я неловко ткнулся носом в прохладную щеку и почувствовал ртом слабое шевеление плотно сжатых губ. В ту ночь я не мог заснуть – мир вокруг меня пульсировал любовью. Как же это было давно, словно и не было вовсе. И как изменилось время! Вон, у моей пятнадцатилетней дочери жена нашла в сумочке презервативы.

А Крюк, он что, хотел отношения тридцатилетней давности выяснять? Нет, это же просто смешно! Кажется, и самой Наташи Урусовой давно не было на свете. Кто-то, помнится, говорил…

– Любила – не любила, какая теперь разница? Что с ней стало, Крюк?

Валерка недоверчиво прищурился, словно хотел убедиться, не притворялся ли я.

– Ты что, действительно не знаешь?

– Я слышал, что она умерла. Это правда?

Крючков разом помрачнел:

– Она не умерла, ее убили. Вот здесь, на этом самом месте, где сейчас сидишь ты.

К концу фразы голос перешел в зловещий шепот. Я присмотрелся: прозрачные глаза Крюка почернели от раскрывшихся до предела зрачков. «Он – псих, – испугался я. – Какого мега-дурака я свалял, когда согласился прийти сюда».

– Ты шутишь? – спросил я, с трудом удерживая голос от предательской дрожи. Сумасшедших нельзя раздражать. Надо придумать предлог, чтобы уйти. Я спешу. Я куда-то спешу… Куда?

– Ты так внезапно исчез тогда, – зло скривил рот Крюк. – В тот вечер, когда умерла Наташа.

Я смотрел в безумное Валеркино лицо и лихорадочно прикидывал, что будет дальше? К чему он клонил? И при чем тут я?

– В к-какой вечер?

– Но ты же был у меня тогда, на дне рождения. Помнишь?

– Да-да, помню, – машинально ответил я.

– А хочешь, я покажу тебе Наташины рисунки, – щедро предложил Крюк – будто допускал меня к бесценному сокровищу. – Этих еще никто не видел, кроме меня. Когда Наташу увезли в больницу, я вытащил альбом из ее сумки. По-хорошему, надо было матери отдать, но я не смог. Я любил ее. Это единственное, что у меня от нее осталось.

Да, Наташа любила рисовать. Я так и помнил ее – с вечным карандашом и блокнотом. На белом альбомном листе из клубка перепутанных линий мог размотаться знакомый профиль (мой чаще других!) или силуэт жалкой дворняжки, что ошивалась возле продуктового, или Мефистофель, или цветок, или что угодно еще. Она была очень талантлива.

Похоже, Крюк, бедолага, подвинулся именно на Наташке. Может, он потому и не женился? И меня к себе притащил из-за того, что я был связан с Наташкой. А, может, это он ее и убил? В приступе безумия? Стало еще страшнее.

Валерка поднялся с табурета и двинулся, было, в комнату за рисунками, но я притормозил его:

– Черт с ними, с рисунками. Я лучше пойду. Мне надо…