На краю света

Но никаких приключений и геройских поступков за плечами у Бори нет. За плечами у Бори только что оконченный авиационный техникум, и поэтому Боря предпочитает лучше не говорить о своей жизни и о своих годах.

На верхней губе у Бори чуть заметный золотистый пушок. Еще ни разу в жизни он не брился.

— Ну что, Борька, скоро будем озимые косить? — каждый раз спрашивает его Боря Линев. — Пора косить. Переспеют.

И каждый раз Наумыч строго-настрого приказывает не косить Желтобрюховы озимые.

— Дело это, — говорит Наумыч, — серьезное. Халтурить тут не приходится. Пускай сначала заслужит. Вот когда станет настоящим мужчиной, полярником — тогда можно и косить. А сейчас еще не за что его в совершеннолетние производить.

— Верно, верно, — как можно серьезнее говорим мы, — правильно, Наумыч. Пускай заслужит. Он думает — это так, хаханьки, — взял и побрился? Нет, брат ты мой, сначала за нее, за бороду-то, пострадай!

Боря попадается на удочку.

— Да что вы, смеетесь, что ли! — кричит Боря, размахивая длинными тощими руками. — Вы смеетесь или нет? Что — я не могу делать, чего мне хочется?

— А тебе, значит, Боренька, очень этого хочется? — ехидным голосом спрашивает Леня Соболев.

Кают-компания радостно хохочет.

А Боря краснеет, злится.

— И совсем даже не хочется! Чего вы ко мне привязались? Вот на зло не буду бриться, пусть вырастет, как у Шмидта.

По утрам Борю не добудиться. Он спит так крепко, что приходится обливать его водой, стаскивать на пол. И, все равно, каждый день к завтраку Боря прибегает самым последним.

— Умывался? — строго спрашивает его Наумыч.

— Ей-богу, умывался. С мылом даже.

— А ну, покажи руки.

— Наумыч, они у меня не отмываются, — под дружный хохот т говорит Боря, пряча руки за спину. — Честное комсомольское, ей-богу, не отмываются! Никак!

— Так, так, — говорит Наумыч, — это мы сейчас проверим, Григорий Афанасич, — обращается он к Шорохову, — ты рядом живешь, — механик у тебя сегодня умывался?

— А ну его, — говорит Шорохов. — Взяли с собой молокососа, а теперь вот возись с ним. Умывай, раздевай. Что я ему, нянька, что ли?

Голос у Бори начинает дрожать:

— Наумыч, я честное комсомольское дал. Они у меня в машинном масле, в копоти. Как хотите, но только я умывался. Вот и Безбородов видел.

— Умывался, умывался, — говорю я. — Как член санитарной комиссии могу засвидетельствовать.

— Ну, тогда садись.

Боря, радостный и довольный, садится за стол, пододвигает к себе тарелки, а через минуту уже смеется и рассказывает сны.

С того дня, как к зимовке первый раз подошли медведи, Боря стал всюду ходить с винтовкой за плечами.

— Брось винтовку! — кричал на него Шорохов. — Вот тоже наказание! Застрелит еще кого-нибудь, или выколет глаз, а потом отвечай за него!

Боря перестал носить винтовку, но зато вооружился тяжелым кольтом 38-го калибра. Поносил два дня в правом кармане — прорвал в кармане дыру с кулак. Поносил в левом — то же самое.

Тогда Боря стал затыкать кольт за пояс. Ходит, прямо как морской разбойник.

Так он таскал револьвер с неделю.

И вот как-то утром Шорохов послал Борю в ангар за гвоздями.

— Штук десять принеси. Они там в ящике у стены. Ну, живо!

Боря выскочил из Дома в одной кожанке и побежал в ангар.

В ящике навален инструмент, мотки проволоки, свалена кучей парусина. Боря долго рылся, пока, наконец, не нашел гвоздей. Он отобрал десять штук, сунул их в карман, поспешно выбежал из ангара и… остановился.

В пяти шагах от Бори на снегу сидели рядышком два медведя: один огромный, совсем старый, другой — помоложе, помельче. Склонив головы на бок, они внимательно рассматривали Борю. И Боря уставился на медведей — ни жив ни мертв. А револьвер Борин лежит в комнате, под подушкой. Все 11 патронов в обойме и даже предохранитель не спущен.

Стоит Боря. Сидят напротив него медведи. Боря потихоньку начал пятиться к углу ангара, а сам глаз с медведей не сводит.

Медведи сидят. Переглянулись и снова на Борю уставились.

Боря отошел шага на четыре, постоял, еще шагнул, потом еще, оглянулся, прикинул расстояние до дома, повернулся к медведям спиной и давай бог ноги.

Пока он добежал до нашего дома, отдал Шорохову гвозди, схватил свой кольт, каюры уже заметили медведей и успели обоих застрелить.

Боря чуть не плакал от злости и обиды.

Чтобы хоть немножечко утешить его, Боря Линев сходил в свою комнату, принес трубку и протянул ему:

— На уж, покури. Давно ведь клянчил. Покури, Желтобрюх, с горя. Помогает.

У Желтобрюха своей трубки не было, а курить из трубки ему очень хотелось: какой же это настоящий полярник, если без трубки?

Боря сразу повеселел.

Он не спеша набил трубку, зажег спичку и, громко причмокивая губами, принялся втягивать дым. Мы приготовились смотреть, что будет дальше.

И вот в трубке что-то тоненько, жалобно запищало, потом послышалось какое-то бульканье и урчание. А сам Боря, скосив глаза на кончик трубки, покраснев и задыхаясь, продолжал чмокать, точно он сосал соску.

Вдруг запахло паленой шерстью.

— Желтобрюх, никак брови горят? — сказал Боря Линев.

Желтобрюх схватился за брови.

— Верно, подпалил малость. Это я, наверно, когда прикуривал.