На краю света

Твердынский пожимает плечами.

— Может быть, при вас и коммерческих магазинов еще не было?

— Каких коммерческих? — удивляемся мы. — Это что такое?

— А это такие магазины, где вы можете купить все, что вам угодно, — обстоятельно объясняет Твердынский. — Обувь, платье, велосипед, патефон, сигары. И продуктовые такие же есть: икра всякая, мясо, рыба, масло.

— Будет вам, — с каким-то испугом говорит Вася Гуткин. — Неужели масло? Выходит дело — что же? Приедем к себе домой, прямо как за границу? Ничего и не узнаешь. Будешь бирюком, пугалом гороховым ходить по улицам, лошадей пугать.

— А вы что же по радио разве не слыхали о коммерческих магазинах? — спросил Твердынский.

— Да какое сейчас радио! — махнул рукой Вася Гуткин. — Солнце-то не заходит круглые сутки. Одни только разряды и слышны.

Катер летит полным ходом к зимовке.

Твердынский осматривается по сторонам, внимательно разглядывает далекий берег нашего острова.

— Это что — Рубини-Рок? — спрашивает он.

И мы бросаемся наперебой объяснять:

— Это Рубини, а вон там гора Чурляниса, а это виднеется ледник Юрия, это — Медвежий мыс, а вон тот — мыс Седова.

Твердынский качает головой.

— Художественный у вас тут уголок, — говорит он. — Кто это, интересно, давал тут названия?

— Почему художественный? — спрашивает Желтобрюх.

— Ну как же? Все названо именами, так сказать, деятелей искусств. Рубини был знаменитый итальянский тенор, а Чурлянис — художник-символист. — Он прищурившись осматривает берег. — Да, хорошо у вас тут, красиво.

И мы очень довольны, что ему понравилась наша бухта, а Желтобрюх с притворным равнодушием говорит, сплевывая за борт:

— Да, ничего себе, подходяще. Жить можно.

Катер подходит к зимовке. На берегу стоят Ромашников, Арсентьич, Сморж, Костя Иваненко, Стучинский. Вдалеке медленно ковыляет на костылях, осторожно шагая по камням, Шорохов.

— А это кто? — спрашивает Твердынский, показывая на Шорохова глазами.

— Это летчик Шорохов, — говорим мм.

— А-а, — равнодушно отвечает Твердынский, но я вижу, как он сжимает зубы и на скуле у него перекатывается круглый желвак.

Гости высаживаются первыми.

Как смешно они ковыляют по камням, озираются, боязливо сторонятся собак, которые бесцеремонно обнюхивают их. Какие они заметные, в своих новеньких аккуратных синих куртках, ни на кого из нас не похожие, робкие, неуверенные.

— Сюда, сюда, — приглашаем мы их, направляясь к большому дому.

— Смотрите, спасательные круги! — говорит Волосов, оборачиваясь к борт-механику. Тот быстро взглядывает на спасательные круги, развешанные между окон большого дома, и молча кивает головой.

И меня, помню, тоже очень удивили эти круги.

В кают-компании уже накрыты для завтрака все столы. Наумыч ведет гостей прямо к себе в комнату, а мы рассаживаемся по местам и с нетерпением поджидаем их.

Быстро, как шарик, вкатывается Волосов, смеющимися глазами осматривает кают-компанию, за ним, размахивая длинными руками, идет Твердынский. Входит степенной, неслышной походкой Цапкин, неся подмышкой какой-то сверток.

— Кто тут товарищ Безбородов? — мягко спрашивает он. — Начальник просил ему, как библиотекарю, передать газеты, которые мы привезли.

Газеты!

Все срываются с места и бросаются к Цапкину.

— Мне «Вечорку»!

— Мне «Правду»!

— «Смена» есть?

— По очереди! Больше одной не выдавай! — кричит Вася Гуткин. — «Вечорку» одну на двоих!

Входит Наумыч.

— Газеты после завтрака, — говорит он. — Сейчас кушать.

Я забираю газеты, потихоньку просматриваю их под столом.

А со всех сторон мне кивают, подмигивают, показывают знаками — мне, мне, мол, первому.

— «Вечорку», — свистящим топотом через всю кают-компанию шипит Ромашников и тычет себя пальцем в грудь.

— Хорошо, хорошо, — киваю я головой. — Обязательно вам первому.

Шорохова за столом нет. Прямо с берега он ушел к себе в комнату. И Стремоухов на подносе торжественно несет ему через кают-компанию завтрак.

— А это кому? — удивленно спрашивает Волосов.

— А это Шорохову, — как ни в чем не бывало говорит Наумыч. — Ему еще трудно сидеть за завтраком вместе со всеми.

— Не еще трудно, а уже трудно сидеть вместе со всеми, — говорит Боря Линев, и все мы смеемся.

Конец зимовки

17 августа, рано-рано утром кто-то тихо вошел в мою комнату.

В комнате было темно: я плотно занавешивал свое окно куском толстой шерстяной материи, чтобы яркий свет незаходящего солнца не мешал спать.

Приглядевшись, я узнал Ромашникова. Он осторожно подошел к моему столу, положил что-то и так же тихо вышел из комнаты.

Не поднимаясь с кровати, я отдернул занавеску. На столе лежала чистая лента барографа.

«Зачем это он мне ее положил?» — подумал я, с изумлением разглядывая ленту. Ничего не понимая, я вертел ее в руках и вдруг увидел, что на обратной стороне вдоль всей ленты написано красным карандашом:

«Таймыр» прошел мыс Флера».

Долго и неподвижно я лежал в кровати, держа в руках ленту барографа.

Я смотрел на свою комнату.