На край света

Из почтения к «киту» разговоров не было. Только бубен гудел, и под его звуки человек тридцать эскимосов, один за другим, исчезали в подземном коридоре. Изумление мореходцев возрастало.

— Вот прорва, эта дыра! — воскликнул Бессон Астафьев, встряхивая кудрями.

— Глядишь, и все эти чукчи в нее влезут!

— Что ж в этой норе, однако? — спросил Ефим Меркурьев.

— Эх! Была не была! — воскликнул Сидорка и, передав пищаль Меркурьеву, опустился на четвереньки и вполз в подземный коридор.

— В грязь влопался! Р-рыбий глаз! — раздался отчаянный крик из глубины подземелья.

Все захохотали. Сидорке ж было не до смеха. Ничего не видя во тьме и стукаясь головой о перекрытие, то и дело попадая руками и ногами в грязь, задыхаясь от дыма, он попытался было податься назад. Однако сзади напирали эскимосы. В узком коридоре не было возможности разойтись. Проклиная «чукчей», Сидорка полз вперед. Одолев трехсаженный коридор, он отбросил грязную тюленью шкуру, закрывавшую вход, и ввалился в эскимосское жилище.

Несколькими минутами позже оставшиеся снаружи мореходцы услышали возню на крыше балагана, рычание, и наконец из верхнего летнего лаза показалась черная взлохмаченная голова.

— Чукча! — воскликнул Меркурьев.

Глаза вылезавшего через лаз чукчи были зажмурены, рот судорожно хватал воздух, лицо, местами черное от сажи, местами бурое, блестело от жира.

— Апчхи! — чукча мотнул головой. — Громом их! Р-рыбий глаз!

Мнимый чукча, оказавшийся Сидоркой, проворно выскочил из лаза и выпрямился. Что за вид! Он был весь в копоти и жире.

— Старая ведьма!

— Ведьма?

— Она совала мне в рот тухлятину…

— Ха-ха-ха!

— Вонища!

Толком от него ничего нельзя было добиться. К слову будь сказано, если старушка-эскимоска усердно потчевала Сидорку тухлой тюленьей головой, то делала это от чистого сердца: такие головы были любимым лакомством эскимосов.

Дежнев спустился в жилище через верхний лаз. Он попал в горницу, длиною в четыре и шириною в две сажени[101]. Нижняя часть жилища на глубину роста человека была вырыта в земле. Моржовые черепа, вставленные в стены меж камнями, скалили зубы, на которых висели гарпуны, копья, луки и сети.

Балаган, возвышавшийся над уровнем земли, служил крышей. Плоская средняя часть крыши лежала на китовых челюстях, опиравшихся на несколько деревянных столбов, врытых в землю среди жилища. Наклонные боковые части крыши были сделаны из китовых ребер, а снаружи выложены дерном.

Дневной свет едва проникал в жилище сквозь маленькие оконца, затянутые тюленьими кишками, заменявшими стекла. Обычно даже днем здесь горели две-три глиняные жировые лампы на высоких подставках, врытых в землю. Но сегодня, ради торжества, каждая семья зажгла свою лампу. По числу горевших ламп можно было заключить, что в этом жилище жило восемь семейств. Из каждой лампы, имевшей форму полумесяца, поднимались два коптивших языка пламени. Вдоль стен жилища располагались земляные нары, устланные китовым усом и сухим тальником. На нарах валялись одеяла из звериных шкур. Когда Дежнев спустился в жилище, там было столько народа, что едва можно было протиснуться. Большая часть людей сидела или лежала на нарах. Тесноту создала масса гостей, но и хозяев жилища было человек сорок. На земляном полу навалена куча китового мяса и сала.

Дежнев попал к началу обрядовой пляски, открытой виновником торжества Облутоком, который теперь назывался «Пролагателем дороги».

Колотя палочкой по ободу бубна, Облуток вышел в середину жилища на разостланную моржовую шкуру. Перед ним встала улыбавшаяся Навалук. В такт бубна оба запели семейный напев. Началась пляска. Не двигаясь с места, мужчина и женщина сгибались и разгибались, качали головами, всплескивали руками.

Мало-помалу все присутствовавшие эскимосы присоединились к пению. Оглушительные звуки наполнили жилище. Добрый десяток бубнов грохотал не умолкая. Дежневу показалось, что общего мотива нет и каждый поет, что ему вздумается. Скоро он почти перестал различать фигуры пляшущих, так как от дыма глаза слезились.

Недостаток свежего воздуха, вонь, едкий чад ламп — все это даже видавшего виды Дежнева заставило поколебаться, и он вышел на свежий воздух.

Попов еще недостаточно оправился от раны, и Дежнев оставался на острове три дня, чтобы дать ему время отлежаться. Дежнев и не предполагал, насколько печальны будут последствия этой задержки. Правда, дружелюбные отношения между русскими и эскимосами сохранялись. Накануне отплытия русских эскимосы устроили в их честь праздник подбрасывания на моржовой шкуре. Большая часть мореходцев отправилась на этот праздник. На кочах остались лишь запертые в поварнях анкудиновцы, Попов, лежавший в казенке, да немногочисленная стража. Праздник начался жертвоприношением всем «направлениям»: женщины покропили китовой кровью юг, запад, север и восток. Один из шаманов нарисовал желтой глиной знаки на лицах детей, якобы защищавшие их от злых духов: эскимосы, как и чукчи, боялись злых духов и постоянно приносили жертвы, чтобы их умилостивить.