На испытаниях

- Видишь, она сюда приехала, я за ней снова примостился ухаживать, два раза сводил в пойму, а как звать - забыл, и спросить неудобно.

- Ничего не скажешь, положение тяжелое.

- Прощайте, братцы, пойду к Ване-Мане, может, он знает.

Теткин побежал прочь, сохраняя и на бегу тот же противоестественный наклон.

- Хорош, - сказал Скворцов. - Эполета. Надо же выдумать.

- Ее Эльвирой зовут.

- И правда, Эльвира! Теткин, постой!

Но Теткин уже был далеко.

- Что же вы ему не напомнили?

- Лору жалко... Впрочем, может быть, из-за Лоры именно надо было напомнить.

Из открытой двери ресторана пахло чем-то, жаренным на растительном масле. Скворцов повел носом и сказал:

- Пошлая у меня натура. Стыдно признаться, но я уже есть хочу.

- Боже мой! Давно ли вы ели?

- То-то и есть. Друзья говорят, что у меня не аппетит, а хулиганство.

- Похоже на то. Ну что ж, пойдем обратно в городок.

- Нет. Знаете что? У меня идея. Пообедаем здесь, в злачном месте под чарующим названием "Кафе-ресторан", потом погуляем, познакомимся подробнее с конъюнктурой, а вечером махнем в кино.

- А что там идет?

- Не все ли равно?

- Пожалуй.

В ресторане было дымно и чадно. Официант в полубелой куртке шмыгал между столами, разнося всем одни и те же котлеты с макаронами на овальных металлических блюдцах. Посреди зала сидел тот самый пряничный старик с рынка, хозяин курицы. Он приветственно помахал им вилкой. Рядом с ним зеленела бутылка "Московской".

- А, дед! - обрадовался Скворцов. - Продал свою Дуську?

- А как же. Нашелся один дурак такой же, вроде тебя. Сунул ему куру, тридцатку взял и - к Ною.

- А почему он дурак?

- Она ж у меня рыбой кормлена. Умный человек сразу бы отличил. По взору. От рыбной пищи что у птицы, что у человека взор совсем другой.

13

Сеанс окончился. Публика выходила из клуба. Засветились в темноте светлячки папирос, послышался говор, смех. От толпы одна за другой отделялись пары и, тесно прижимаясь друг к другу плечами, отходили в стороны. Кто-то рванул аккордеон, женский голос закричал песню, другой подхватил, и компания двинулась вдоль улицы, мягко стуча каблуками по пыли. Песня удалялась, с каждой минутой теряя грубость и становясь все нежней и прекраснее. Но вот разошлась толпа, осела пыль и открылось небо, богатое звездами, с лунным серпом посредине.

- Ночь-то какая, - сказал Скворцов. - Посидим, подышим. Не каждый день удается.

Они сели на ступеньки клубного крыльца, Скворцов закурил, голубой лунный дымок нежным столбиком восходил кверху. У крыльца росло сухое дерево. Вообще в Лихаревке было два дерева, и оба - сухие; одно из них сейчас присутствовало. Ночью дерево выглядело мучеником - с голыми, худыми, заломленными кверху руками.

- Вот, - сказала Лида, - и как же все это странно,

- Что странно?

- Все: и дерево это, и ночь, и мы сами. Вы только подумайте: сидим на каком-то крыльце, за тысячи километров от дома, так, что земля между нами и домом уже существенно закругляется... Там, у нас, еще далеко до захода солнца, а здесь темно и месяц такой необыкновенный...

- Как раз месяц-то самый обыкновенный.

- Что вы! У нас он никогда не лежит так, запрокинувшись, рожками кверху.

Скворцов посмотрел на небо и в самом деле увидел там странно запрокинутый, лежачий месяц. Потом он подумал о том, где сидит, и почувствовал, что сидит на шаре и этот шар ощутимо круглится между ним и Москвой... Поглядел на лицо своей соседки, и оно тоже было странным, голубое от луны.

- Однако нам пора идти, - сказали голубые губы. И так, наверно, девушки беспокоятся - куда я пропала?

- Еще немножко! Еще не поздно.

Ему хотелось еще посидеть на шаре.

- Ого! По-местному одиннадцать. А завтра рано вставать.

Что она такое говорит? Никакого завтра нет и быть не может. Тем не менее он встал и взял ее под руку. Они пошли в сторону дома. Ни прохожего, ни огня. Луна светила со спины. Впереди двигались на длинных шатающихся ногах две черные соединенные тени. И вдруг - откуда-то музыка. Радио, что ли? Нет, непохоже. Живые голоса. Пели два голоса: высокий тенор и низкий рыдающий бас.

- А, это, наверно, Ной с братом, - догадался Скворцов. - Верно! Вот и Ноев ковчег, и окно светится. А как поют! Давайте послушаем.

В неплотно закрытой ставне светилось оранжевое сердечко. Там, за этим сердечком, бормотала зурна, и два голоса, поддерживая и оспаривая друг друга, пели по-грузински. Какая-то щеголеватая грусть была в этом пении, какое-то праздничное горе... Эх, черт возьми, надо же уметь так горевать!.. Слова были непонятны, кроме одного, которое все повторялось и повторялось в песне. "Тбилисо!" - рыдал один голос. "Тбилисо!" вызванивал другой...

- Почему "Тбилисо", а не "Тбилиси"? - шепотом спросила Лида.

- Кажется, это у них звательный падеж.

А песня все длилась - это была очень длинная, сложная песня.

"Черт его знает, - думал Скворцов. - Влюблен я, что ли? Нет, непохоже. Вот Верочку я любил. А здесь не то. Здесь просто странно. Странно и хорошо, и именно потому хорошо, что странно".

14

Шофер Игорь Тюменцев, первого года службы, молоденький, пушистый, желтоклювый, терпеть не мог женщин. А они его любили.